Геннадий Левицкий - Великое княжество Литовское
При этом шляхта, если сие не сулило выгод, часто отказывалась защищать собственное отечество, что везде считалось главнейшей обязанностью дворян. Это по ее вине разгромленное в 1651 году под Берестечком казацкое войско смогло возродиться и еще долго терзать Речь Посполитую… Впрочем, послушаем рассказ Станислава Освецима о том, как вели себя его собратья после сражения под Берестечком:
«Король, следуя совету опытных воинов, решился тотчас двинуться за рассеявшимися врагами, чтобы докончить с должной энергией столь неожиданную победу, подавить окончательно врага, ускользнувшего вследствие нашей оплошности, и добиться, наконец, прочного мира в пользу нашей веры и отечества. Желая обеспечить, как можно прочнее, успех этого предприятия, он хотел увлечь в дальнейший поход не только регулярное наемное войско, сильно утомленное и ослабевшее от постоянных трудов, но и дворянское поголовное ополчение. Но лишь только он объявил им это предложение через посредство сенаторов, как вся шляхта, составлявшая поголовное ополчение, подняла вопль, будто явилась она сюда ради прений, а не для военных действий. Но для того, чтобы все сообща стали причастными общему решению, зловредному и ошибочному, они испросили позволение составить совет в “генеральном круге”. Здесь, основываясь на законе, гласящем, что дворянское ополчение обязано защищать отечество только в продолжение двух недель (будто Господь обязан впоследствии все остальное чудом довершить, вместо нерадивых граждан) и прикрывая собственное нерадение формулой закона, они избрали своим маршалом Мартына Дембицкого, подчашия сандомирского, человека велеречивого и популярного, и, подавив более благоразумные голоса, даже сенаторам угрожая саблями, отправили к королю свое решение, в котором, не обращая внимания ни на уважение к его величеству, ни на сохранение собственной вольности, ни на урон Речи Посполитой, заявили такое, будто сеймовое постановление “что дворяне дальше не намерены идти”.
Король и сенат представляли шляхте всевозможные доказательства, что их служба необходима для спасения отечества, наконец, просили и умоляли, чтобы они согласились хотя еще две недели оставаться в походе, или, в крайнем случае, хотя пройти к Старому Константинову, для того, чтобы устрашить врагов молвой о том, что и король, и дворяне, и все войска двигаются против них в поход. Но все эти резоны оставались без влияния, падая, будто на бездушный камень; дворяне увлекались инстинктивной привязанностью к домашнему очагу, торопились к своим женам и тем более стремились возвратиться восвояси, чем более тяготились неудобствами и трудами лагерной, непривычной для них жизни…» Польский патриот Станислав Освецим, несколькими страницами ранее с воодушевлением описывавший победу под Берестечком, теперь в ужасе от настоящего и будущего своей родины:
«Несчастна наша Речь Посполитая, в которой бесчинства многих ценятся больше чем благоразумие немногих избранных. Не захотели понять, что сладость мира добывается военными подвигами и готовностью к пролитию крови. Мы до того выродились сравнительно с нашими предками, что не захотели пожертвовать две недели времени для сохранения того, что они некогда приобрели, щедро жертвуя кровью; важнее же всего то, что мы бросили на произвол судьбы короля и отечество с величайшим для себя позором, почитая притом добродетелью тот поступок, который всякому покажется лишь величайшим посрамлением».
Литовские вельможи скоро переняли худшие привычки своих польских собратьев; для них издевательство над государем тоже стало обычным явлением. Сигизмунд Герберштейн пишет:
«Если им откуда‐нибудь грозит война и они должны защищать свое достояние против врага, то они являются на призыв с великой пышностью, более для бахвальства, чем на войну, а по окончании сборов тут же рассеиваются. Те же, кто остается, отсылают домой лучших лошадей и платье, с которыми они записывались, и следуют за начальником с немногими другими как бы по принуждению. А магнаты, обязанные посылать за свой счет на войну определенное количество воинов, откупаются у начальника деньгами и остаются дома. Это совершенно не считается бесчестьем, так что предводители и начальники войска велят всенародно объявлять в сеймах и в лагере, что если кто пожелает откупиться наличными деньгами, то может освободиться от службы и вернуться домой. Между ними наблюдается такое во всем своеволие, что они, кажется, не столько пользуются неумеренной свободой и добротой своих государей, сколько злоупотребляют ею.
Они распоряжаются заложенным им имуществом государей, так что те, приезжая в Литву, не могут жить там на собственные доходы, если не пользуются поддержкой местных владетелей».
Не удивительно, что такой «энтузиазм» при защите отечества поставил Великое княжество Литовское на грань краха, а потом заставил искать спасения в Люблинской унии.
Заметим, что в Польше не существовало княжеских фамилий с тех пор, как пресекся род Пястов. Зато в Литве князья не переставали множиться. К потомкам Гедиминовичей и Рюриковичей добавился еще один влиятельный род. В 1518 году княжеский титул от германского императора получила могущественная фамилия литовских магнатов Радзивиллов; по примеру Радзивиллов многие вельможи начали приобретать титул графов Священной Римской империи. В то время как короли бедствовали, магнаты поражали мир роскошью; фантастические сокровища Радзивиллов будоражат умы кладоискателей и по сей день.
Король превратился в некую безмолвную игрушку, которой забавлялись по установленным законам. Слово историку М. В. Довнару-Запольскому:
«Король и великий князь был прежде всего принадлежностью государства. Поэтому шляхта считала себя вправе устанавливать модусы частной жизни своего государя. Еще Сигизмунд Август имел большие распри с коронным сеймом по поводу своей женитьбы на Варваре Радзивилл. Даже и этот уступчивый и растерявший власть король, возмущаясь, говорил сейму: “Долго ли я буду у Вас в этой дисциплине?” В польском праве выработался взгляд, что особа государя не есть частная особа, но принадлежит государству. Поэтому все публичные обряды проходили в присутствии короля, и никакого суждения о делах на сейме не могло произойти в отсутствие этого безвластного государя. Если король заболевал, то сеймовые станы конечный результат своих суждений произносили у постели больного. Но когда король Ян Казимир в 1668 году не мог ночью досидеть заседания сейма и с разрешения рады удалился спать, то послы обвинили короля в том, что он срывает сейм. Король и великий князь был буквально невольником Речи Посполитой. С 1669 года король даже потерял право отказаться от престола. Король и великий князь был без власти, и все же шляхта заботилась о том, что бы он не причинил ущерба ее правам».
Апофеозом шляхетской наглости было учреждение прав конфедераций и рокоша в 1607 году. Шляхта на законном основании освобождалась от повиновения королю, если тот, по мнению шляхты, нарушал ее права или не исполнял должным образом свои обязанности.
Под конфедерацией понимался союз шляхты, созданный по определенному поводу, причем союз вооруженный, скрепленный клятвой конфедератов. Подобные государства в государстве часто возникали в начале XVII века. Недовольные чем‐либо конфедераты захватывали части территории собственной страны и грабили ее не хуже чужеземцев.
Венгерское слово «рокош» переводится как «собрание», «союз». На земле Речи Посполитой рокошем называлось вооруженное собрание шляхты, отказавшей в повиновении королю, – попросту это был обыкновенный мятеж. Защитники прав шляхетской вольности называли рокош «последней утехой нашей милой отчизны».
Окончательно решило судьбу Речи Посполитой пресловутое «liberum veto1». Началось все с возникновения правила, что для принятия решений на сейме требуется одобрение всех депутатов. Хотели достичь единогласия, но теперь любой шляхтич мог наложить вето на самое разумнейшее предложение. Причем свой запрет он не обязан был объяснять, и порой вето вызывалось пустым капризом.
Первый случай «liberum veto» зафиксирован в 1652 году. Сейм проходил в ссорах и склоках, в перерыве литовская и польская шляхты рубились саблями и оскорбляли друг друга. Со слов польского хрониста видно, что государственные мужи забыли, для чего они собрались, и дела страны их никак не озаботили: «Палата депутатов, по природе своей раздорами и спорами заполняя дни, не приступила к дальнейшим совещаниям с господами сенаторами ни, как это полагается, в пятый день до окончания (сейма), ни в четвертый, ни в третий, ни во второй, а только в последний день сейма пошли наверх в сенат… Потом, когда Речь Посполитая просила о продлении (сейма) до понедельника, один из литовских послов воскликнул: “Я не позволю отсрочек!”, неожиданно выскочил, заявил протест и сразу же переправился на другой берег Вислы. Так сейму был спет реквием, но дай Боже, чтобы не за упокой Польши».
