Барбара Такман - Европа перед катастрофой. 1890-1914
Но печаль Нортона отличалась от беспросветного пессимизма Генри Адамса, который уезжал и возвращался в Вашингтон, метался между Европой и Америкой и, уподобляясь голодной вороне, непрестанно жаловался на жизнь. Адамс считал столетие «прогнившим и обанкротившимся», общество – «погрязшим в вульгарности, слабоумии, моральной атрофии», себя – «на грани умственного угасания» и «умирающим от душевной опустошенности». Находя жизнь в Америке невыносимой, он уезжал в Европу. Видя, что Европа для него в равной мере нестерпима, Адамс возвращался в Америку. Везде ему мерещились «упадок» и «мертвечина fin de siècle… [37] где ничто не могло всколыхнуть удушливую атмосферу просвещения или потревожить онемелую апатию самодовольства»46. Венесуэльский кризис лишь убедил его в том, что «общество сегодня прогнило гораздо в большей мере, чем когда-либо в известные мне времена»: «Все построено на долгах и мошенничестве». Адамс выражал не столько настроения в обществе, сколько собственные чувства, издерганные финансовой паникой 1893 года. Как и большинство людей, Адамс приписывал обществу личные ощущения импотенции и паралича. В 1895 году он говорил о себе: «Я впал в декадентство, и у меня не осталось жизненной энергии для высоких чувств». «Прогнивший» уходящий век тем не менее бурлил жизненной энергией, и ему надо было лишь повнимательнее присмотреться к некоторым представителям своего сословия вроде Лоджа и Рузвельта и увидеть «бешеный оптимизм», отмеченный повсеместно Годкином.
Хотя Нортон и был на десять лет старше Адамса, он не лишал себя оптимизма, находя, например, удовлетворение в том, что потеря некоторых моральных ценностей компенсируется успехами в повышении благосостояния человека. «Сегодня гораздо больше материально обеспеченных людей, чем когда-либо в истории мира», – писал он в 1896 году, добавляя не без восторга: «Как интересно жить в наше время»47.
Последние годы действительно были насыщены событиями. На президента Кливленда посыпались неприятности. Нацию охватили волнения индустриальных рабочих. После финансовой паники 1893 года последовала депрессия. В 1894 году армия безработных под предводительством Кокси вышла на улицы Вашингтона, и кровавая Пульмановская стачка перепугала обе стороны конфликта, обострив противостояние труда и капитала. На выборах в конгресс в ноябре республиканцы обеспечили себе надежное большинство в палате представителей, получив преимущество в 140 мест (244 против 104), и когда в декабре 1895 года открылся 54-й конгресс, в кресле спикера появилась знакомая черная мощная фигура с круглым белым лицом.
Рид теперь обладал почти самодержавной властью. Грозные баталии первого срока остались в далеком прошлом, почти забылась и партизанская война на посту лидера меньшинства, на котором он прослужил два срока. Вновь став спикером палаты представителей, Рид получил неограниченные полномочия. «Он правит силой своего интеллекта», – говорил один из членов палаты. Его вышколенные партийцы, хотя иногда и проявляли строптивость, привыкли подчиняться. Если спикер поднимал руку, они вставали как по команде; если случайно кто-то вскакивал, намереваясь выступить, спикер, не желая этого, опускал руку вниз и нарушитель послушно садился на свое место. «Он умел держать палату представителей в узде, как никто другой из спикеров», – писал сенатор Каллом из Иллинойса.
Рид строго следил за тем, чтобы члены парламента вели себя достойно и этично, запрещал курить и появляться в сорочках без рукавов. Он даже объявил борьбу с общепринятой и полюбившейся привычкой закидывать ноги на стол. Один член палаты, у которого на ногах были ослепительно-белые носки, забылся, комфортно развалился в этой позе и тут же получил записку от спикера: «Царь повелевает опустить эти флаги перемирия»48.
У него не было ни фаворитов, ни ближайших соперников, и он правил единолично. Дабы не давать повода для кривотолков, Рид никогда не ходил на публике в сопровождении кого-либо из членов палаты. Его одинокая, громоздкая фигура каждое утро неторопливо шла от старого отеля «Шорем» (тогда располагался на 15-й улице и Эйч-стрит) на Капитолийский холм, иногда кивала кому-то головой, но совершенно не обращала внимания на зевак, не спускавших с нее глаз.
В его облике всегда присутствовала аура «безмятежной величавости»49, говорил о нем коллега, что определялось философией «отрешенности от ординарных жизненных забот и тревог». Рид раскрыл секрет своего безмятежного душевного состояния в разговоре с приятелем, который пришел поболтать о политике и застал спикера за чтением поэмы «Касыда» сэра Ричарда Бёртона 50. Рид зачитал ему несколько строк:
Поступай, как зрелость мужчины велит. Не смотри на других, сам себя похвали. Благородный всегда благородным умрет, Если сам законы творил, по которым живет [38].
Рид верил в эффективность «самодельных» законов и мог позволить себе не суетиться. Однажды член палаты от Демократической партии, которого спикер осадил, отвергнув его замечание по регламенту, напомнил, что в руководстве «правила Рида» иначе трактуется данный инцидент. Он послал за книгой, перелистал страницы, нашел соответствующий параграф, подошел к трибуне и триумфально положил ее перед спикером. Рид внимательно прочел абзац, посмотрел на депутата своими карими глазами и сказал безапелляционно: «О! В книге ошибка».
Во время венесуэльского кризиса Рид практически не выступал с публичными заявлениями, следил за поведением республиканцев и полностью полагался на здравомыслие Кливленда и его антипатию к зарубежным авантюрам и джингоистам, замышлявшим всякого рода аннексии. Спикер не разделял экспансионистские настроения. Он считал, что величие Америки должно создаваться дома улучшением жизненных условий и совершенствованием политического самосознания американцев, а не навязыванием американских порядков полуобразованным народам, не поддающимся ассимиляции. По его глубокому убеждению, Республиканская партия была поборником этого принципа, а экспансионистскую политику республиканцы должны не только осуждать, но и отвергать 51.
В 1896 году предстояли президентские выборы, и Рид решил баллотироваться. Демократы вздорили, и казалось, что у республиканцев есть все шансы победить. За номинацию в кандидаты стоило побороться. «Он находится в прекрасной физической форме, – сообщал Рузвельт, – а общая ситуация ему благоприятствует». Рид сбрил усы и этим жестом, по мнению одного репортера, доказал «серьезность своих намерений», что предполагало также и определенный отказ от язвительного остроумия. Номинацию в кандидаты осложняло только то, что его самыми ярыми сторонниками были Лодж и Рузвельт, чьи взгляды на экспансию кардинально отличались от его позиции, хотя это еще и не превратилось в камень преткновения. «Я всем сердцем за Рида», – заявлял Рузвельт52.
Однако Рид не был готов к тому, чтобы обеспечивать себе поддержку общепринятыми методами. Когда члены палаты потребовали частных законопроектов об ассигнованиях для своих регионов, без чего они не могли успешно заниматься агитацией в его пользу, спикер вознегодовал. «Ваш законопроект не пройдет, если вы даже оборвете все пуговицы на сюртуке Рида», – сказал он одному ходоку. После того как железнодорожный магнат из «Садерн пасифик» Коллис П. Хантингтон в третий раз обратился с просьбой о встрече к менеджеру кампании Рида члену палаты представителей Ф. Дж. Олдричу, спикер, наконец, разрешил Олдричу встретиться с ним, но предупредил: «Помните, ни доллара от Хантингтона в фонд моей кампании!» Олдрич все-таки разговаривал с Хантингтоном и признался, что Рид позволит лишь скромные пожертвования от личных друзей, собрав в итоге 12 000 долларов. Раздраженный магнат сообщил, что соперники Рида не столь щепетильны в деньгах. «Другие охотно берут их», – сказал он, дав понять, что сделал ставку на иного претендента 53.
Не скупился на пожертвования в пользу кандидата-соперника Марк Ханна, босс Огайо, во время предыдущей кампании избравший вначале Рида, но разочаровавшийся в нем, обнаружив, что у него чересчур сардонический и несговорчивый характер и слишком восточная манера ораторствовать. По мнению Генри Адамса, Рид был «слишком умен, своеволен и циничен» для партийного вождя 54. Ханна нашел своего человека в полной противоположности Риду, дружелюбном, сладкоречивом и миловидном Мак-Кинли, чье главное убеждение, как уже все знали, состояло в том, чтобы непременно всем нравиться. Казалось, он был рожден для того, чтобы им командовали. Он не нажил врагов, а его взгляды по животрепещущей проблеме денежного обращения, как тактично написал биограф, были столь неопределенные, что не могли вызвать неприязнь ни сторонников серебра, ни поборников золотого стандарта. Риду пришлось сожалеть о назначении Мак-Кинли председателем комитета по методам и средствам, поскольку это способствовало его возвышению как спонсора законопроекта о тарифах. Со времени 51-го конгресса, когда Мак-Кинли выступил с возражениями против подходов спикера к разрешению проблемы кворума, Рид старался не прибегать к его услугам. Он считал его бесхребетным, выразив это мнение в хлесткой и запоминающейся фразе: «У Мак-Кинли твердости не больше 55, чем в шоколадном эклере» [39].
