Нина Молева - Семь загадок Екатерины II, или Ошибка молодости
— Вы оба увлекаетесь этой наукой?
— Как иначе, когда оба служим по горному ведомству.
— Я имел в виду не служебные обязанности, а вашу неизменную увлеченность.
— А в этом, пожалуй, мы особенно с вами близки, Дмитрий Григорьевич. Вам не кажется? Как я признателен вам за то давнее проявление дружества, когда вы написали наши с вами два портрета. Я не расстаюсь со своим, а вашего нигде не вижу.
— Помилуйте, Николай Александрович, чтобы художник собственный портрет миниатюрный напоказ выставлял. Лежит он у меня в потайном месте. Настасье Яковлевне, и той нет охоты показывать. Это наше с вами, а остальным и дела нет.
— Мой портрет удивительный. Никогда бы не подумал, что из меня едва не мыслителя сделать можно.
— Да уж вы мне польстили, когда эпиграмму свою написали.
— Ах, эту! Да я ее и сейчас помню: Скажите, что умен так Львов изображен В него искусством ум Левицкого вложен.
— Льстец вы, Николай Александрович!
— Чистую правду сказал. Да, а зашел я к вам, конечно, не из-за Хемницера. Главное — думаю, удастся мне заказ на портрет ваш государыни устроить.
— Да портрета-то еще нету.
— Неважно. По крайней мере будете знать, на какое помещение и на каких зрителей рассчитывать.
— И где же чудо такое объявилось?
— У Безбородко. Я в новом Почтамте и залу для него превосходнейшую присмотрел. Так ее и отделаем.
— А сам Александр Андреевич что?
— Не глядя согласился. Он ведь к вам с великим почтением относится.
— Да нужен ли ему портрет?
— Нужен-нужен, не сомневайтесь, Дмитрий Григорьевич. Экой вы, как красная девушка: все вам неловко да неудобно. Сами рассудите, как Безбородке не желать, так скажем, вольтерьянского портрета. Обычные, как во всех учреждениях, ему не нужны. Вы его дорогу во дворец-то припомните. Небывалой ловкости требовала, да ведь осилил.
— Полноте, Николай Александрович, что же, у Александра Андреевича заслуг перед государыней мало? Помню на картине этой, что заключение Кучук-Кайнарджийского мира представляла, Румянцев-Задунайский с какими соратниками изображен был: Семен Романович Воронцов, Александр Андреевич да граф Завадовский Петр Васильевич. Сколько тогда толков ходило, что граф Воронцов вдвоем с Александром Андреевичем прожект мира этого сочиняли, да еще неизвестно, кто более постарался.
— Дмитрий Григорьевич, будто и в совершеннолетие вы еще не пришли! Будто раз заслуга, так и награда. Да вы с Семена Романовича Воронцова начните — где он теперь. В дипломатической миссии, все равно что в ссылке. Граф Завадовский свое время во дворце отбыл, самого Потемкина на первых порах сменил, да оглянуться не успел — в Малороссии оказался. Тут своя загадка. То ли императрица сама так решила, то ли подсказал ей кто. Ловко подсказал. А уж о самом Румянцеве-Задунайском и говорить нечего. Все ему отлилось — и успехи военные, и слухи всякие о происхождении. Правда — не правда, только императрице, конечно, радости в них мало.
— Это что родным сыном он государю императору Петру Великому приходится?
— Видите, и вы слыхали.
— Ловко так все получилось. Графа Кирилу Разумовского государыня гетманства лишила.
— Так ведь отменено было гетманство — мне ли не знать.
— Потому и отменено, что граф Разумовский стал императрицу просить наследственным его сделать, одному из сыновей своих передать.
— И государыня?
— Известно, не согласилась. Гетманство отменила, а вместо него генерал-губернаторство малороссийских земель, куда Румянцева-Задунайского начальствовать и отправила.
— Так что Александр Андреевич один, без поддержки, в столице остался?
— Спасибо, граф Петр Васильевич о протекции ему хлопотал.
Бакунину Меньшому письма специальные писал, чтобы обеспокоился судьбой да службой Александра Андреевича, что, мол, неосторожен он очень и в высказываниях пылок — не повредил бы он себе ненароком. Бог миловал до сей поры.
* * *Петербург. Дом А.А. Безбородко. Безбородко, слуга Ефим, Н.А. Львов, Г.Р. Державин, И.И. Хемницер, И.Ф. Богданович, Левицкий.
— Ваше превосходительство, Александр Андреевич, на сколько персон ужин накрывать прикажете?
— Как обычно, Ефим. Сейчас сочтем: Державин Гаврила Романович, Хемницер Иван Иванович, мы с Николаем Александровичем, Богданович Ипполит Федорович, Василий Васильевич Капнист.
— Неужто из Малороссии приехал? Надолго ли?
— Сказывал, по делам. Поди, надолго не задержится. В разлуке с молодой женой быть не захочет.
— Значит, ему один прибор ставить?
— Дам у нас нонича, как всегда, не будет. Еще, пожалуй, три персоны да главный наш именинник — Левицкий Дмитрий Григорьевич. Видел его новую картину, что в галерее повесили?
— Как не видеть! Распрекрасная картина — глаз не оторвешь. Матушка-царица как в сказке стоит, вся так и сияет.
— Вот ты у нас какой знаток сделался. По случаю картины этой, которую мы все столько ждали, шампанского заморозить вели да хрусталь новый, богемский вели подать. Чтоб как на самый большой праздник.
— Неужто не сделаю? Будете довольны, Александр Андреевич. В таком дворце и к столу подавать одна радость. Дождались-таки царских хором.
— Скажешь тоже, царских. Велики — верно, а по отделке до дворца далеко.
— Не сразу Москва строилась. Будет время — все в наилучшем виде закончите. Оно уж галерея-то и нынче другим барам только позавидовать.
— Позавидовать, может, и могут, а своим признать — вот это куда труднее.
— Ничего-ничего, Александр Андреевич, лишь бы царице угодны были, а все другие тут же во фрунт станут. Да что мне, старому солдату, вам говорить — сами, поди, знаете.
— Разболтался ты, служака, а гости-то уже на дворе.
— Батюшки-светы! Бегу, бегу за столом приглядеть.
— Дмитрий Григорьевич, именинник вы у нас сегодня, доброго вам здоровья, как есть именинник.
— День добрый, ваше превосходительство, а вот насчет именинника не разумею.
— Чествовать сегодня картину вашу будем.
— Полноте!
— И не отмахивайтесь. Ипполит Федорович читали, поди, какие стихи на нее написал — «Екатерина Законодательница в храме Правосудия». А Гаврила Романович и того лучше — оду целую сочинил. Вот и послушаем сегодня, и посмотрим. Э, да покуда я с вами тут толкую, друзья-то наши все у картины вашей собрались, даже нас не примечают. Господа! Господа! Прошу, рассаживайтесь, итак, я полагаю, что начнем мы с программы, которую Дмитрий Григорьевич в основу своей картины положил. Знаю, Дмитрий Григорьевич, что вы ее для Богдановича написали, а теперь и нам разрешите приобщиться.
— Многословием-то я не грешу, если только вкратце.
— Как изволите.
— Как видите, господа, средина картины моей представляет храм, внутренность храма богини Правосудия, пред которой в виде Законодательницы ее императорское величество, жертвует своим покоем, сжигая на алтаре маковые цветы. Собственным покоем ради покоя общественного! Но делает это с лицом радостным и просветленным от сознания благороднейшей цели своего жертвования. Потому и увенчана ее императорское величество не короною, а лавровым венцом поверх короны гражданской, возложенной на главы ея. Знаки ордена Святого Владимира изображают отличность знаменитую за понесенные для пользы Отечества труды. А то, что труды сии Отечеству полезны, подтверждают лежащие у ног монархини книги законов, подтверждающие истинность и справедливость ее поступков. Победоносный орел покоится на законах, и вооруженный Перуном страж рачит о целости оных. Вдали поместил я открытое море, корабль как символ флота Российского и на развевающемся российском флаге, на военном щите Меркуриев жезл — потому что главным для народа является не война, но успешная торговля. Вот как будто, и все, господа.
— Вы существенное обстоятельство пропустили, Дмитрий Григорьевич!
— Что вы на мысли имеете, Гаврила Романович?
— Смысл кадуцея — жезла Меркуриева. Разве одну торговлю он означает?
— Это уж моя промашка при объяснении, прошу покорно извинить. Конечно, крылатый кадуцей означает прежде всего науки, кои приходят при нашей государыне в столь процветающее состояние.
— А Фемида? О Фемиде вы упомянуть забыли, а ведь какая мысль у художника высокая! Фемида может сдвинуть с глаз повязку, положить на колени весы и, отдыхаючи, глядеть, как обязанности ее успешно отправляет российская императрица.
— Господа, но все наши слова слабы перед строками, сочиненными Гаврилой Романовичем. Пусть он прочтет свое последнее творение «Видение Мурзы».
— Его вдохновение мне подарил чудный образ Левицкого. Если разрешите, господа:
Раздвиглись стены и стократноЯрче молний пролилосьСиянье вкруг меня небесно;Сокрылась, побледнев, луна.Виденье я узрел чудесно:Сошла со облаков жена,Сошла — и жрицей очутиласьИли богиней предо мной.Одежда белая струиласьНа ней серебряной волной;Градская на главе корона,Сиял на персях пояс злат;Из черноогненна виссона,Подобный радуге, нарядС плеча десного полосоюВисел на левую бедру;Простертой на алтарь рукоюНа жертвенном она жаруСжигая благовонны маки,Служила вышню божеству,Орел полунощный, огромный,Сопутник молний торжеству,Геройской провозвестник славы,Сидя пред ней на груде книг,Священны блюл ее уставы;Потухший гром в когтях своихИ лавр с оливными ветвямиДержал, как будто бы уснув.Сафиросветлыми очами,Как в гневе иль в жару, блеснув,Богиня на меня воззрела.Пребудет образ ввек во мне,Она который впечатлела!"Мурза! — она вещала мне. —Ты быть себя счастливцем чаешь,Когда по дням и по ночамНа лире ты своей играешьИ песни лишь поешь царям.Вострепещи, мурза несчастный,И страшны истины внемли,Которым стихотворцы страстныЕдва ли верят на земли:Одно к тебе лишь доброхотствоМне их открыть велит. КогдаПоэзия не сумасбродство,Но вышний дар богов, — тогдаСей дар богов лишь к честиИ к поученью их путейБыть должен обращен — не к лестиИ тленной похвале людей.Владыки света люди те же,В них страсти, хоть на них венцы;Яд лести их вредит не реже,А где поэты не льстецы?"…"Кого я зрю столь дерзновенну,И чьи уста меня разят?Кто ты? Богиня или жрица?"Мечту стоящу я спросил.Она рекла мне: «Я Фелица»…
— Фелица? Иными словами, Фелицитас — благодетельная богиня Счастья.
