Сергей Сергеев-Ценский - Обреченные на гибель
— Что это мы, а?.. Куда именно?.. И зачем? — сразу задал ему все свои вопросы Иван Васильич.
— "Куда"!.. И что это значит "зачем"?.. — усиленно задышал огурец рассолом. — Их ведет, грызя очами… начальство, а они тут в обозе мыслями задаются!
И даже по плечу его легонько похлопал.
— Однако?.. Все-таки? — поежился Иван Васильич, отодвигаясь.
Но огурец зевнул сладко и равнодушно:
— Наше дело детское, — мы обоз!
И так неожидан после этого сладкого зевка был орудийный выстрел спереди, верстах в пяти!.. И еще не успели опомниться и точно установить, что это выстрел из орудия, а не ружейный залп, — новый орудийный раскат.
Самородов сказал:
— Вот так штука! — и спрыгнул на дорогу.
Кашевары почему-то поспешно уселись на свои места.
Спереди длинная команда:
— Стой-й-й!..
И оборвался гул шагов.
И сам затпрукал солдат его повозки, и лошадь стала.
Колесная ария кругом оборвалась раньше чьей-то команды:
— Обоз, сто-о-й-й!
Подошел фельдшер из лазаретной линейки Перепелица, — полковой фельдшер со жгутами на погонах, и сказал почему-то:
— Шпарят!
Голова у него была круглая, лицо тоже, нос маленький, чуть заметный, а шинель сзади стояла птичьим горбом, и Иван Васильич подумал невольно: "Какие меткие бывают фамилии!" — и повторил зачем-то:
— Шпарят?..
И еще пушечный выстрел, а за ним тут же команда спереди:
— …рота ма-арш!
И солдаты, — теперь их лучше рассмотрел Иван Васильич, последняя двенадцатая рота, — пошли влево по кочковатой земле.
— Роты разводят! — объяснил Перепелица.
— Зачем?
— А как же?.. В колонну снаряд попадает или в развернутый фронт, большая разница!
— Да скажите мне, наконец, что это?.. Откуда снаряды?.. Чьи снаряды?.. — нагнулся к нему с повозки Иван Васильич.
— Кто же их знает!.. Люди боевые патроны получили… по три обоймы…
— Дозоры усилить! — скомандовал влево кто-то верхом, и только по голосу узнал Худолей батальонного Кубарева.
— До-зор-ных! — повернулась в испуге голова пирогом.
— Патронные двуколки вперед! — откуда-то спереди, и потом голос Кубарева:
— Вперед двуколки патронные!.. Жива-а!..
И сразу затарахтели колеса двуколок, устремляясь вперед, в бой, а солдат на козлах протянул горестно:
— Патронные!.. Э-эх!.. — и махнул левой рукой коротко, но совершенно безнадежно.
— Ничего не понимаю!.. А пулеметная команда наша?.. — опять того же Перепелицу спросил Иван Васильич.
— Пошла с первым батальоном…
И вдруг добавил Перепелица:
— Раз неприятель наступает, он по железной дороге должен наступать, а это ему зачем?.. Ему вокзал нужен.
— Может быть, вокзал защищает кавалерия? — догадался Иван Васильич.
— Сколько же той кавалерии!.. Кавалерии — ей бы здесь место, а нас бы туда…
Но тут потянуло скверным запахом сзади, и Перепелица добавил:
— Бочки, должно быть, со свалок едут.
— Вот тебе на!.. А вдруг их остановят?
— Удовольствия мало…
Спереди еще грохнул пушечный выстрел…
Минут через десять, хотя и странно было это слышать, но ясно стало и Ивану Васильичу, один за другим два орудийных выстрела раздались дальше, чем первые; потом двинулись снова вперед солдаты, а обоз стоял еще минут десять, пока не подъехал ординарец и не крикнул передним подводам:
— Командир полка приказал медленно двигаться!
— Как?.. Медленно или немедленно? — не дослышал Иван Васильич.
— Это ведь все равно, — отозвался Перепелица и — шинель все-таки горбом — зашмурыгал к лазаретной линейке.
Опять началась ария звонких колес на шоссе.
— Поэтому, выходит, наши погнали его, вашескородь? — обернулась с козел мудреная голова в фуражке, растянутой спереди назад.
— Столько же я знаю, сколько ты, — кротко ответил Иван Васильич, потому кротко, что с этим новым движением представилась ему вдруг Еля, то милое лицо, какое было за обедом вчера, когда она сказала важно: "Я хлопочу о Коле!.." Почему-то он не спросил ее тогда, у кого она хлопочет, — не успел спросить… Может быть, у губернатора?.. Может быть, она просто пошла к нему на квартиру?.. Добыла какое-нибудь письмо, чтобы войти в губернаторский дом, а там… сказала что-нибудь слишком резкое и арестована за это?.. Конечно, арестована при полиции, только для острастки, и будет выпущена утром… Плохо, конечно, но все-таки лучше, чем то, в чем обвиняет ее мать…
Сначала это кажется нелепым Ивану Васильичу: арестована гимназистка, девочка, его дочь!.. Но он вспоминает губернатора, генерал-майора, лет сорока, с вензелем на погоне, с очень жестким лицом, высокого, коротко стриженного красивого брюнета, голова вполоборота и полуслова вместо слов: "Что?.. Худолей?.. Полковой врач?.. Вы — отец?.. Очень жаль!.. Как же вы могли… допустить?.. Послано министру… Нет, не могу… Ничего не могу…" Кивок, и дальше… Что же он, такой, может сказать ей?.. Может быть, накричал на нее, а она не сдержалась… Приказал задержать до утра при полиции… Придется идти объясняться… А что, если за это уволят из гимназии?.. Куда ее тогда?..
Колеса стучат совершенно безучастно, но сзади подходит Самородов так же, как в первый раз, и уж не спрашивая, можно ли, — лезет на подножку, припрыгивая на одной ноге.
— Лучше сидеть, чем ходить!.. Думал, пустяк, оказалось, трудно идти…
И опять запахло рассолом…
— Что это значит, что мы двинулись? — спросил Иван Васильич.
— Что это значит?.. Это значит, что… "Еще напор, и враг бежит…"
— Трудно понять…
— Ночные бои, доктор… Мы его боимся, он нас боится… Но, конечно, силенки у него жидковаты… Трехдюймовки… две-три…
— А если он вокзал атакует?
— А здесь ложная диверсия?.. За это уж мы-то с вами не отвечаем…
— А почему наших пулеметов не слышно?
— Не видят противника… Зачем же себя обнаруживать?.. Не вошли в столкновение… А в белый свет стрелять не приказано.
И в громыханье колес наклонился со своим рассказом ближе к нему и пониженным голосом:
— Понимаете, какая штука!.. Познакомился на днях в частном доме с одною дамой, не то чтоб с какой-нибудь, а вполне приличной, и вот… благодарю, не ожидал!.. Ходить почти невозможно, — еле терплю… На сапог это я из приличия свалил…
— Ну вот, и пьете еще!.. Зачем же вы пьете?
— Досада, понимаете!.. Никак не думал!.. Молодая дама, приличная… Если уж такой не верить, какой же верить?.. Вы только представьте…
Но не удалось Самородову рассказать о знакомой даме полностью: слева где-то по линии обоза, может быть даже несколько сзади, явно ружейный, безбожно сорванный залп…
— Что такое?.. Обошли?.. — и вскочил подпоручик.
— Может быть, наши?
— А в кого же наши?.. Сзади полковник Елец с четвертым батальоном.
Новый залп, жидкий, но также сорванный.
— Далеко где-то… Может быть, дозоры наши?..
И стал на подножку.
Но те, кто стреляли скверными, жидкими залпами, точно загадали: соскочит ли подпоручик Самородов, если они сделают еще залп?
Сделали еще, и он соскочил и затерялся среди повозок, а спереди опять повернулась странная голова и проговорила скорбно:
— Что же это?.. Неужто милости к своей крови не будет?
И до самого рассвета то медленно двигались, то зачем-то стояли в сонливой неизвестности, пока не перестали уж доноситься орудийные выстрелы спереди и жиденькие залпы слева.
Рассвет этот, которого он так ждал, показался Ивану Васильичу необыкновенным, чудодейственным… Очень отчетлив в нем был момент, когда он увидел, — или угадал скорее, но близко к истине, что затылок его кучера под засаленным околышем не темноволосый, как он думал ночью, а русый; что у лошади, везущей аптечную двуколку рядом, подвязанный белый хвост…
Иван Васильич и не хотел верить в то, что, может быть, действительно приведут или принесут раненых, и боялся, — а вдруг?.. И, наконец, утро, едва наступившее, разъяснило ночную "фантасмагорию", как называл это Целованьев.
Никто ни в обозе, ни в главных силах, ни даже в первом батальоне не видал этого, — это передавал потом Венцславович: когда рассвело так, чтобы хоть что-нибудь видеть впереди, он наткнулся с тремя разведчиками из своей команды на машину "лимузин", стоящую под тополем, а над нею на тополе висел белый платок, знак конца военных действий и возможности мира и покоя, и из автомобиля вышел начальник дивизии генерал-лейтенант Горбацкий, тучный, седобородый старец, доедающий бутерброд с сардинкой и теперь широко открывающий масляный рот, как рыбы в аквариуме, а за ним с серебряным стаканчиком вина, из которого он пил мелкими глотками, и тоже с недоеденным бутербродом в другой руке, вылез начальник штаба дивизии полковник Корн, высокий блондин с красиво подстриженной бородкой; и, протирая на ходу запотевшее пенсне, чтобы разглядеть лучше это видение, замедляя шаг, подошел к машине Юрий Львович, вздернул руку к козырьку и застыл, и за ним застыли разведчики.
