Ф. Дикин - Дело Рихарда Зорге
Однако все изменилось с момента прибытия в порт Дайрен. Офицер полиции сразу громко заорал на Каваи: «Приехал, мошенник! Мы взяли всех твоих друзей в Мукдене, Кайани, Пекине, Тянцзине и Шанхае! И тебя достали в твоем Токио! Ты, ублюдок! Видишь теперь, что у правосудия длинные руки!» Но в участке береговой полиции порта Дайрен, по крайней мере, неплохо топили, и Каваи провел в нем две ночи, прежде чем его по железной дороге отправили в Чунцин, где поместили в камеру городской тюрьмы.
Очень скоро он предстал перед юрисконсультом японского консульского суда, где ему было предъявлено обвинение в пропагандистской деятельности в Шанхае и в принуждении по приказам «Международной коммунистической партии» некоего Седзима Рюки к поступлению на работу в Кемпетай (Военную полицию) ради получения секретной военной информации. Предполагалось, что Каваи передавал такую информацию, полученную от Сед-зимы, членам Китайской коммунистической партии. Выслушав все эти обвинения, Каваи испытал некоторое облегчение. Власти, похоже, весьма смутно представляли себе, что происходило на самом деле, похоже бьио, что следствие целиком сосредоточилось на его связях с Китайской компартией. Получив возможность ответить на обвинения, Каваи заявил, что все, что касается пропагандистской деятельности, было правдой. А вот остальные обвинения он решительно отверг. Он-де никогда не получал такой информации — тридцать семь пунктов было перечислено в обвинительном заключении — и уж, конечно же, Седзима и сам должен хорошо знать об этом.
«Ладно, — заявил консульский чиновник, собирая бумаги, — остальные вопросы я задам вам в другой раз».
Каваи вернули в камеру. Но почти тут же вызвали обратно, и он предстал перед двумя детективами, которые принялись всерьез допрашивать его. Один из них был любезен и даже временами добр; другой же был груб и осыпал Каваи бранью. Вопросы, задаваемые ими, касались природы той информации, что Каваи получал от Седзимы, и способов передачи ее китайским коммунистам. Каваи чистосердечно отрицал, что ему хоть что-то известно об этом.
В конце концов его забрали из следственной тюрьмы и отконвоировали по снегу в полицейский участок Чунциня, где бросили в обледеневший подвал. Из примыкавших темниц доносились крики и проклятия на японском, корейском, китайском языках. «Здесь, — сказал один из детективов, — даже если тебя и убьют, твоя смерть будет списана на естественные причины. Так почему бы тебе не согласиться сотрудничать с нами, пока не начались неприятности?» Каваи ничего не ответил. Тогда с него сдернули одежду и до беспамятства избили стальными прутьями.
Придя в сознание, Каваи обнаружил себя лежащим на кушетке в теплой комнате. Кто-то принес ему немного горячего кофе, а потом его вновь отправили в камеру следственной тюрьмы, но примерно через сутки вновь перевели в подвалы центрального полицейского участка Чунциня и снова крепко избили. Пытка продолжалась в течение пяти дней, а потом вдруг прекратилась. Полиция явно не могла решить, что ей делать с Каваи, и Каваи уже знал, что он победил. Имя Одзаки Хоцуми ни разу не сорвалось о его губ.
В консульском суде Каваи был приговорен к десяти месяцам тюремного заключения за нарушение Закона о сохранении мира и лишь в июне 1936 вышел на свободу. Позднее он узнал, за что его арестовали. Его имя назвал полиции Седзима Рюки.
Сотрудничество Рюки с Каваи началось весной 1929 года в Пекине. Седзима был клерком в японском правительственном учреждении. Они с Каваи и трое-четверо других японцев, симпатизировавших китайскому коммунистическому движению, объединили усилия в изучении марксистской литературы и ее приложении к ситуации в Китае. С течением времени теоретические изыски уступили место практической работе, и учебная группа превратилась в китайско-японскую Лигу борьбы — организацию, занимавшуюся агитацией и пропагандой и действовавшую под руководством Китайской коммунистической партии.
В начале 1932 года Седзима поступил на службу в японскую Кемпетай в Маньчжурии в качестве переводчика. В феврале 1933 он получил приказ присоединиться к операциям по очистке провинции Джихо от китайских вооруженных сил. Седзима надеялся погибнуть в бою и в качестве последней услуги делу китайского коммунизма выкрал секретные документы Кемпетай, чтобы передать их Каваи, который, как бьи уверен Седзима, находился в Шанхае и отвечал за передачу бумаг китайцам. С этой целью Седзима доверил украденные документы курьеру. Однако в этот момент Каваи уехал из Шанхая по делам, и потому бумаги попали к китайским коммунистам по другим каналам. Каваи ничего не знал об этих передачах, и потому во время допросов мог вполне чистосердечно ссылаться на свое незнание. Хотя, с другой стороны, Седзима, очевидно, вполне искренне верил, что секретные документы прошли через руки Каваи.
Сражение в Джихо не принесло Седзиме почетной солдатской смерти, но разожгло или же просто возродило буржуазное сознание. Седзиму мучили сомнения в отношении своих поступков. Так продолжалось несколько месяцев, пока, наконец, Седзима не обнаружил, что находится под наблюдением полиции. В конце концов он добровольно явился в центральный полицейский участок Чун-циня и чистосердечно признался во всем.
И вот в разных городах Китая и Маньчжурии японская полиция стала хватать одного за другим членов китайско-японской Лиги борьбы. Сам Каваи, арестованный в Токио, был, вероятно, последним из арестованных по этому делу.
Следствие в Чунцине было не только варварским по форме, но и бестолковым по сути. Ограничив расследование кругом отношений Каваи с Седзимой и китайскими коммунистами, полиция не сумела вскрыть его связи с Одзаки и группой Зорге в Шанхае. Но даже если Каваи и не задали ни одного вопроса об Одзаки, это ни в коей мере не умаляет ту силу духа, что была проявлена им в подвалах тюрьмы Чунциня. Как он пишет в своей книге, «если во время допросов в Чунцине я сказал бы хоть слово об Одзаки, Зорге или о своей работе в Японии, то группа Зорге была бы открыта уже в 1936 году. Но тогда Зорге и Одзаки скорее всего избежали бы приговора к высшей мере наказания — смерти».
Выйдя из тюрьмы, Каваи остался на континенте и в течение нескольких лет его связи с группой Зорге практически прекратились. В Японию он вернулся лишь в сентябре 1940 года.
У нас нет данных о том, как реагировали Одзаки и Мияги на неожиданное исчезновение Каваи из Токио, нет также и данных, сообщили ли они Зорге о том, что случилось. В любом случае вскоре они занялись сбором разведданных для Зорге о событии, взбудоражившем всю Японию, а возможно, и весь мир. А именно, о мятеже части токийского гарнизона, начавшегося на рассвете 26 февраля 1936 года.
Пока Зорге находился в Москве, драматические события сотрясали Японию. 16 июля 1935 года генерал Мазаки, герой радикальной фракции Коде («Имперский путь») был вынужден уйти в отставку с важного поста генерал-инспектора военной подготовки. Его отставка была подстроена врагами и безошибочно воспринята как победа более традиционно мыслящей Тосеи-ха (фракция «Сдерживание») Уход Мазаки вызвал сенсацию, и вскоре Токио наполнился слухами о грядущем насилии. Было заявлено, что молодые горячие головы из Кодо-ха никогда не согласятся с тем, что произошло, поскольку из объявленных 1 августа ежегодных армейских назначений и продвижений стало ясно, что министр обороны намерен лишить поддержки фракцию Кодо, отправляя всех смутьянов подальше за море.
Среди тех, кого коснулись эти чистки, оказался и полковник Аизава, служивший в городе на берегу Внутреннего моря. Этот офицер специально отправился в Токио, чтобы выразить протест против увольнения Мазаки. В Министерстве обороны он разыскал начальника бюро военных дел, генерал-майора Нагату, ответственного за армейские назначения и известного противника Мазаки и Кодо-ха. Аизава намерен был убить Нагату, если последний откажется выслушать его, однако в бурной беседе, состоявшейся между ними, он не пошел дальше требования отставки Нагаты. Конечно, в большинстве армий мира подобное нарушение субординации не осталось бы безнаказанным. И потому нет ничего удивительного в том, что две недели спустя Аизаве сообщили, что он назначается в полк, базировавшийся на Формозе.
Аизава снова отправился в Токио. Он прошел в Министерство обороны и, шагая по коридору, достиг кабинета Нагаты, открыл дверь и выхватил меч. Первый удар Аи-завы не достиг цели. Другой офицер, оказавшийся в комнате, попытался защитить Нагату и был серьезно ранен. Нагата же был зарублен насмерть. «Мне стыдно, — заявил Аизава на военном трибунале, — что я не сумел убить Нагату с первого удара».
Убийства, вне всякого сомнения, были свойственны японской традиции. Но убийство генерала боевым офицером было делом немыслимым в течение последних пятидесяти лет. Каждый сознавал, что этот инцидент был симптомом того, что называлось «гекокийо» — «свержение старших младшими, высших низшимй». Это выражение, впервые использованное для описания феодальной анархии XV века, похоже, вполне подходило к ситуации, сложившейся в японской армии с ее политически активными молодыми офицерами, чьи радикальные и по-настоящему мятежные настроения угрожали как военным, так и гражданским руководителям.
