Михаил Лобанов - Оболганная империя
От обоих достается русским, русскому народу. Аннинский: "Самое жуткое - это наши российские толпы... Похмельное дыхание у них так и эдак смердит"; "тут уж, наконец-то, наша логика проглядывает: наша российская, воровская"; "имперские амбиции". Владимов: "Народ "проспиртован", "конгресс русопятов". И т. д.
Аннинский любит повторять в письмах сказанные о нем "незабываемые слова" Владимова: "расставишь руки и - полетел". Эдакий чернильный Икар! Куда, однако, полетел? Об этом мы еще скажем, но такой ли уж романтический летун перед нами? Вот какую далеко не летучую инструкцию дает он своему дружку-эмигранту Жоре, как тому устроиться в Москве (в немецкой Тмутаракани тот никому уже не нужен, как и другие диссиденты-русофобы за рубежом, спрос на которых катастрофически пал с разрушением нашего великого государства): "Я передавал через Алю: по моим понятиям, надо, чтобы Г. Владимов написал письмо на имя мэра Москвы Юрия Лужкова, желательно с тем же мастерством, с каким во время оно им написано письмо на имя генсека Юрия Андропова. Чтобы было вокруг чего строить. А добавить "голос общественности", собрать подписи литераторов и напечатать у Оли Мартыненко - за этим дело не станет. Но нужно то, "вокруг чего". Письмо мэру...". Если не дадут квартиру в мэрии, то "можно арендовать дачу в Переделкино. Пожизненно". Если какие-то другие проблемы с паспортом и пропиской, то "придумать вполне можно. Главное оказаться здесь, а это совершенно реально". Тут Лева ссылается на такой неотразимый, по его мнению, аргумент, как: Жорик - не так себе, а "национальная гордость своей культуры".
Да, без гешефта не обойтись, он-то, пожалуй, главный талант для наших приятелей, который они не дадут в себе зарыть. Только с пониманием этого и можно назвать справедливую цену этим литературным летунам.
Ведь кто такой Лев Аннинский? Ни одной статьи, которая стала бы этапной в критике. Об отсутствии всякого эстетического, художественного чутья свидетельствуют хотя бы его панегирики упомянутым выше бездарным опусам Рыбакова и Владимова. Чего бы ни коснулся он в русской классике - все у него сводится к гаденькой цели - "обличить русскую дурь". Десятки лет потешается иронист не только над "Левшой" с его "непрыгающей блохой", но и над героями-праведниками Лескова, по поводу которых сам писатель сказал: "Сила моего таланта в положительных типах", "искусство должно и даже обязано сберечь сколь возможно все черты народной красоты".
В последнее время наш Лева весьма активизировался по части "обустройства России". К его радости, нет больше "империи зла", навечно покончено с "имперскими амбициями" России. "Никакой зримой перспективы у России нет; из числа великих держав мы вылетели навсегда, пора нам с этим смириться, да заодно и поучиться у "народов малых". А проблема - реальная: как России, которая на протяжении полутысячелетия играла роль "великой" державы, влезть в роль рядовой, малой страны" ("Литературная газета", № 24, 2004). Поскольку сильная, великая Россия немыслима вне Церкви, Православия, то наш оракул старается напакостить им. Чего стоит его интервью под названием "Церковь или стая" ("НГ". Религии", № 23, 15 декабря 2004). Не считая себя православным, он так расфасовывает содержимое своего "я": "Я от этих самых "иноверцев" сам происхожу еврейской своей половиной. А если брать половину казачью с мечтами о том, что казаки не такие русские, как все остальные, а особый народ ("субэтнос", как сказал бы Лев Гумилев), так я и вовсе по всем корням "иноверец"... "Как быть в таком случае? - спрашивает "иноверец" и отвечает: - Быть именно человеком надконфессиональной надэтнической общности", что означает для него быть русским. "Быть русским по культуре... а не "православным". Православный ставится уже в кавычки, как нечто условное, уничижительное. Нашему иноверцу, надо полагать, известны слова Достоевского, что русский и православный - синонимы. Тем более культуролог, как он представлен в "НГ", должен знать, что именно Православие является основой, сердцевиной тысячелетней русской литературы, культуры. Не из таких ли иноверцев, плюющих на Православие, ненавидящих его, и вылупился в "Бесах" Достоевского талмудист Лямшин, запустивший в киот иконы мышь со "сверхзадачей". Да и не с Лямшиным ли аукается Аннинский в своем интервью: "Ну и черт... то есть Бог с ней".
Бросаясь в защиту "жидовствующих", Аннинский видит в них эдаких овечек, пострадавших за то, что они "не с теми якшаются". А ведь "ересь жидовствующих" в XV веке была смертельной опасностью для православной России. Занесенная евреем Схарием (Захарием) в Новгород, ересь перекинулась в Москву, в другие места русской земли. Жидовствующие не признавали в Христе Бога, отвергали Троицу, церковные таинства, кощунствовали над Богоматерью, подрывали догматические основы церковной жизни. Все это вело к разрушению Церкви, к гибели православной России, к ее закабалению иудейством - наподобие Хазарии. На непримиримую борьбу с жидовствующими поднялись новгородский архиепископ Геннадий и игумен Волоколамского монастыря Иосиф Волоцкий, обличавший их в своем "Просветителе". Они закончили многолетнюю борьбу победой: на соборе в 1504 году ересь была осуждена и разгромлена.
Если все это ничего не говорит нашему культурологу, то добавлю, может быть, нечто более "пикантное" для него. В шестом томе "Памятников литературы Древней Руси" (конец XV - первая половина XVI веков) отмечается, что "вопрос о содомии (гомосексуализме)... особенно остро встал во времена Филофея, когда ересь жидовствующих распространила этот порок и среди светских лиц (у еретиков, по предположению некоторых историков, он выполнял роль ритуального действа)". Как тут не вспомнить разгул этой публики в администрации Ельцина, о чем так картинно пишет в своих мемуарах генерал А. Коржаков, бывший начальник службы безопасности Ельцина.
Как в черной мессе - все перевернуто, все навыворот у нашего иноверца. Начиная от креста: "Встанет вопрос: "Кто кого?" - схватимся и за крест... Вокруг креста, вокруг отсутствия креста". Кончая народом, которому шибко достается от Левушки. Сам он говорит о себе, что "не получил от родителей никакого бога, кроме двух Емель: Пугачева и Ярославского". Казалось бы, имя "бога" Аннинского - Емельяна Ярославского (Губельмана) все ставит на свои места: именно эти ярославские-губельманы всеми средствами, угрозами, репрессиями внедряли в России воинствующее безбожие, организовывали погромы церквей, расправы над священниками. Но чадо Губельмана, не касаясь этого, перекладывает всю вину на... народ, на его "ярость, лютость к инакомыслию, иноверию". По его словам, "не церковь гонит инакомыслящих, она только оформляет (окормляет) свойственную русским готовность обличать всякую инакость. Церковь сама испытала это на себе, когда ярость населения, подхваченная большевиками, пала на ее собственную голову". Какая казуистика: не губельманы развязали войну против верующего русского народа, они только подхватили "ярость населения", которая пала и на голову Церкви. Ах, как чешутся руки у аннинских "разделаться" с Православием, "заменить его инакостью". Но следовало бы помнить "иноверцам", что ведь и у дедов их ничего с этим не вышло. В революционное время, в самый разгар борьбы с религией в русском народе, в самом "красном лагере" не поддавалась вытравлению вера в святыни. Об этом свидетельствует множество воспоминаний современников. Красноречивый факт приводит сын известного философа Евгения Трубецкого - Сергей. В 1920 году тридцати лет он был арестован за "контрреволюционную деятельность в пользу белых армий" и несколько дней находился в арестном помещении при кремлевском карауле. Потом через Спасские ворота стража повела заключенных в новую для них тюрьму на Лубянке. "Когда проходили через ворота, по старой московской традиции почти все мы сняли шапки. Я заметил, что большая часть нашей стражи тоже их сняла. С. П. Мельгунов, как принципиальный атеист, с интеллигентской цельностью и прямолинейностью, не снял шапки, и один из конвоиров ему заметил: "Спасские ворота - шапку снимите!" ("Князья Трубецкие. Россия воспрянет". Воениздат, 1996, с. 327).
В 1928 году в Москве, в Московской Патриархии, побывал митрополит Литовский и Виленский Елевферий. В своих живых записках "Неделя в Патриархии" он пишет, как ехал из Москвы обратно в Литву в одном купе с "красными военными". "Мы, батюшка, курим, - обратился ко мне один из них, - и купе - для курящих. Не будем ли вас беспокоить этим? Впрочем, когда будем курить, мы будем выходить из купе". Такое обращение сразу устраняло у меня предубеждение против красных военных, сложившееся под влиянием слухов об отношении их к священнослужителям в революционное время: хотя нужно сказать, что мне приходилось ездить по железным дорогам в самый разгар революции, быть среди военных, правда, я не видел со стороны их проявления никакого внимания к себе, но и не только не помню каких-либо обидных для себя действий, но даже не слышал и оскорбительных слов. Теперь я почувствовал, что духовная отчужденность во мне сразу пала, я увидел в них уже не "красных военных", а русских, православных, у которых живет русская душа, религиозное чувство, а с ним вместе и надлежащее уважение к представителям церкви" ("Из истории христианской церкви на родине и за рубежом в XX столетии. М., 1995, с. 213).
