Андрей Савельев - 1612. Минин и Пожарский. Преодоление смуты
Не желая никакой частичности, марксисты требовали сразу всего, полагая, что предпосылки к обобществлению производства созрели во всемирном масштабе. Проблемы управления казались до смешного простыми. Поэтому Ленин говорил о простоте учета и контроля, с которым мог справиться любой грамотный рабочий. Казалось, что систему можно одним усилием – через взятие политической власти у одряхлевшей (как казалось) буржуазии – избавить от конкурентных страстей и кризисов, заменив стихию рынка сознательных управлением. Масштаб этой задачи вынуждал придавать коммунизму особое значение, а именно – соизмеримость со всей предшествующей историей.
Из этого заносчивого экстремизма, из этой гордыни открывателей всеобщих законов истории возникает идеологический абсурд, который говорит о том, что коммунизм занимается не совершенствованием производственных отношений, а их уничтожением, не развитием отношений собственности, а их упразднением, не утверждением всесилия пролетариата, а его ликвидацией. И это логично, если считать, что отношения складываются помимо воли людей и отчуждены от них. Уничтожение этих отношений означает превращение производительных сил в искусственную природу, которой каждый человек пользуется по своему усмотрению, но в целом его усмотрение удовлетворяется системой планирования. Все производственные отношения вытесняются из отношений человеческих и становятся отношениями деталей механизма, служащего людям. Человеческие же отношения теряют свои производственные характеристики. Средства производства воспроизводятся и развиваются совокупным разумом человечества, а развитие человека перестает опосредоваться производством. И здесь человеческий дух должен освободиться от плотских производственных интересов и зависимостей. Налицо типичный политический миф, опыт последовательного построения которого, вероятно, впервые различим именно в марксизме.
В своем предисловии «К критике гегелевской философии права» Маркс прямо пишет об этом: «Подобно тому, как древние народы переживали свою предысторию в воображении, в мифологии, то мы, немцы, переживаем нашу будущую историю в мыслях, в философии. Мы – философские современники нынешнего века, не будучи его историческими современниками». Политический миф Маркса по отношению к религии носит характер замещающего контр-мифа: «Критика религии завершается учением, что человек – высшее существо для человека, завершается, следовательно, категорическим императивом, повелевающим ниспровергнуть все отношения, в которых человек является униженным, порабощенным, беспомощным, презренным существом…».
Этот миф требует уничтожения всего современного мира, не считаясь со средствами. Маркс пишет: Маркс объявляет ту же войну, что позднее объявил Ленин: «Война немецким порядкам! Непременно война! Эти порядки находятся ниже уровня истории, они ниже всякой критики, но они остаются объектом критики, подобно тому, как преступник, находящийся ниже уровня человечности, остается объектом палача. В борьбе с ними критика является не стараться разума, она – разум страсти. Она – не анатомический нож, она – оружие. Ее объект есть враг, которого она хочет не опровергнуть, а уничтожить». Маркс сравнивает критику с рукопашным боем, где главное нанести удар, «не дать немцам ни минуты для самообмана и покорности». Он пишет: «Надо сделать действительный гнет еще более гнетущим, присоединяя к нему сознание гнета; позор еще более позорным, разглашая его». Он считает, что «надо заставить народ ужаснуться себя самого, чтобы вдохнуть в него отвагу». И этот мессианский пафос венчается манифестом ультра-революционизма, обещающего человечеству светлое будущее после эпохи тотального разрушения: «никакое рабство не может быть уничтожено без того, чтобы не было уничтожено всякое рабство».
В рамках теории отчуждения решается вопрос о политической несовместимости ценностей свободы и равенства. Во всем виновата, будто бы, сила отчуждения, расталкивающая их по антагонистическим полюсам. Преодоление отчуждения сначала сблизит, а потом и ликвидирует антагонизмы. Тогда необходимость станет не естественной, а осознанной, и в этом смысле перейдет в свободу. А в промежуточных стадиях мы имеем постепенное освоение человеком «царства необходимости» и превращение его в «царство свободы».
Беда марксизма в том, что его практическая реализация досталась группе стран, которые никак не соответствовали представлениям Маркса и Энгельса о наиболее благоприятных предпосылках для преодоления отчуждения. Напротив, там, где отчуждение было наиболее жестоким, где, действительно, рабу не было обеспечено даже рабское существование (разумеется, в представлении самого раба), произошел «разрыв цепи» и попытка сознательного регулирования производственных отношений. В результате реальное производство было присвоено не всей совокупностью человеческих индивидов, а партийными функционерами, построившими для себя индивидуальные «коммунизмы» или клановое «царство свободы». Для остального населения это было еще более условное снятие отчуждения и полувековой наркоз, не позволявший почувствовать всю глубину установленного большевиками отчуждения.
Отчуждение не осознавалось до тех пор, пока действовала система пропаганды и насилия. Как только пропагандистский пресс утратил свою силу, как только советские люди получили достаточную информацию о «рабстве» в другой общественной системе, они тут же поняли, что коммунистический режим как раз и не дает своим рабам даже рабского существования (на уровне современных представлений о рабском существовании). И тогда советский режим рухнул, чтобы предоставить возможность вызревшим в его недрах эгоизмам возможность частным порядком присваивать отчужденные отношения.
Марксистский пролетариат как субъект снятия отчуждения оказался иллюзией. Реальный пролетариат показал несостоятельность как субъект политики. И хотя коммунисты использовали плодотворность такого снятия, показав определенную эффективность в подвиге индустриализации и оборонного производства в мировой войне, этот вызов получил ответ во всем остальном мире в целом спектре действительных и суррогатных механизмов снятия. С одной стороны – всеми формами корпоративного владения собственностью и государством, с другой – созданием потребительского общества и широчайшим развитием символьной политики, дающей человеку ощущение государства и общественного строя как своего, как истинно справедливого и окончательно закрепленного. Одна ложь сменила другую, образовалась ложь более изощренная, сломавшего в 1991 году военную и экономическую мощь СССР.
Марксизм является уникальным для истории примером философского экстремизма, полагающего сложившиеся условия общественной жизни неизменными, а все половинчатые меры против нестерпимой жизни угнетенных слоев общества – очередной формой их закабаления. История буквально в течение нескольких десятилетий дала принципиально иную социальную среду, и Фридрих Энгельс в своих письмах уже признавал особую роль случайности в истории. Фактически это означало, что марксистская методология к концу XIX века дала сбой, а в XX веке была уже старой философской рухлядью, которая только и сгодилась, чтобы совратить увязшую в беспочвенности русскую разночинную интеллигенцию и развратить измученные войной массы крестьянства, еще не укрепившегося в национальном самосознании.
Проклятье революции
Известно, что единственный из заговорщиков-февралистов, о ком Николай II сказал, что не может его простить, был генерал Рузский. Именно благодаря Государю были покрыты его просчеты в руководстве войсками, повлекшие за собой тяжелые потери, именно Государь вернул его к командованию фронтом после болезни, именно Государь приблизил его к себе. Рузский ответил черной неблагодарностью. Хотя впоследствии пытался представить себя слепым исполнителем воли генерала Алексеева, который был главой заговора генералов. В действительности, Рузский был одним из главных действующих лиц драмы, финалом которой стало крушение Империи.
Николай Владимирович Рузский
Потеряв все высокие посты почти сразу за «отречением» Николая II, Рузский решил, что сможет провести остаток лет на Юге России и гарантирует свою безопасность полным отстранением от дел. Но судьба распорядилась иначе. Рузский попал в число заложников, которых большевики арестовали в ответ на набеги отрядов полковника Шкуро (будущего казачьего «коллаборациониста» в период Великой Отечественной войны) на Кисловодск и Ессентуки. При обысках заложники были ограблены: у них были отняты все ценные вещи, включая награды. Вместе с другими заложниками, Рузский подвергся унижением в концлагере г. Пятигорска, где генерал мел полы и мыл посуду. А красноармейцы, увешанные императорскими орденами заложников, орали ему «смирно». В октябре 1918 заложники, включая генерала Рузского, были зверски казнены на пятигорском кладбище.
