Коллектив авторов - Историческая культура императорской России. Формирование представлений о прошлом
Другие защиты оказывались привлекательными из-за атмосферы скандала, поскольку «официальные оппоненты не всегда только любезничали и говорили диспутанту разные комплименты»[542]. Благодаря предварительным публикациям и рецензиям на подобные работы, а также циркуляции слухов среди элиты о защитах подобных «спорных» диссертаций было известно заранее, и это привлекало публику. Даже оставаясь в «джентльменских» рамках, оппоненты могли оказаться весьма недоброжелательными. Ключевский устроил «порядочную головомойку» Николаю Александровичу Рожкову, «беспощадно по косточкам разобра[в] методологические несовершенства [его] работы»[543]. Историк Вячеслав Евгеньевич Якушкин был настолько потрясен жесткой критикой на своей магистерской защите, что оставил преподавательскую деятельность[544].
Драматическим примером подобных споров была защита магистерской диссертации Алексея Никитича Гилярова «О софистах». Гиляров был чрезвычайно возбужден перед своей защитой, потому что, как он сообщил одному из своих учеников-гимназистов, «говорят, историк [П.Г. Виноградов, второй официальный оппонент] будет меня грызть»[545]. Из-за «нелестных» и «сенсационных» слухов, ходивших перед защитой, зал, в котором она проходила, был полон[546]. Первый оппонент, славист Николай Яковлевич Грот, также высказал очень серьезные замечания, и диспут «превратился скоро в горячую, язвительную и неприятную перепалку. У обоих сказалось личное раздражение. Грот казался пристрастным; Гиляров, в свою очередь, был резок и груб. Атмосфера накаливалась, публика нервничала и своими аплодисментами подливала масла в огонь»[547].
В этой переменчивой ситуации Гиляров нанес опережающий удар, внезапно достав из кармана письмо и громко спросив: «А кто мне писал, что это – блестящая диссертация?»[548] До того, как Грот узнал о резко негативном отзыве Виноградова, он написал кандидату обнадеживающие слова, обнародование которых произвело «эффект скандала»[549]. Сторонники Гилярова в аудитории встретили этот неожиданный ход «неистовыми» аплодисментами, и это настолько оглушило Грота, что он мог лишь слабым голосом воскликнуть: «К каким, однако, приемам вы прибегаете»[550]. Много лет спустя мемуарист В. Маклаков с негодованием подытожил, что «диспут шел не в академической серьезной обстановке, а как будто на митинге»[551].
Нетрудно разглядеть политическую подоплеку многих из самых известных защит. В случае с магистерской защитой Тимофея Грановского в 1845 году политической темой стал сам Грановский, что было результатом грандиозной, почти скандальной славы его публичных лекций. Это объясняет, почему на его диспуте примерно семьсот студентов, набившихся на галерку и даже взобравшихся на учебные скамьи и столы, нарушали привычный регламент взрывами аплодисментов, неодобрительными возгласами и свистом и в конце превратили уход самого героя в торжественную процессию. Несмотря на публичные возражения одного из оппонентов Грановского («Это не театр!»), зрителям была представлена масштабная политическая мелодрама[552].
Некоторые диссертации вызывали политическую озабоченность разного рода, что могло порой стоить их авторам карьеры. Николай Кареев изучал французское крестьянство последней четверти XVIII века с левых позиций[553]. Ключевский интересовался, не боится ли Кареев, что его заклеймят как социалиста; Пётр Лавров тогда убедил диссертанта смягчить позицию, убрав из названия слово «революция»[554]. На самой защите Герье был крайне раздражен, и его раздражение только усиливалось постоянными аплодисментами публики, сначала в адрес самого Кареева, затем в адрес Максима Ковалевского, который «точно в пику Герье стал неумеренно расхваливать диссертацию»[555]. Расплачиваться за это пришлось Карееву. Ему не дали постоянной должности в Московском университете. Более того, ни в одном из российских университетов он не получил должности, соответствующей его научному уровню. Вместо этого он был отправлен в своего рода интеллектуальную ссылку в Варшавский университет. Процесс утверждения его докторской степени оказался чрезвычайно затянутым, что также стало последствием того спора. В государственной системе образования было слишком рискованно плыть против течения[556].
Как и в случае с Кареевым, защита магистерской диссертации Василия Ивановича Семевского в феврале 1882 года оказалась связанной и с политической скандальностью, и с публичным интересом к ее научному содержанию. Семевский столкнулся с серьезными препятствиями в Санкт-Петербургском университете, когда Константин Николаевич Бестужев-Рюмин, шокированный политическим подтекстом предмета исследования, позицией самого автора, а также его «опасными мыслями», категорически отказался принять диссертацию[557]. Будучи вынужденным перенести защиту в другой университет, Семевский получил право представить ее в Московском университете, несмотря на «прохладную» (со стороны В.О. Ключевского) и «враждебную» (со стороны Н.А. Попова) реакцию[558]. «Предшествующая судьба книги и странность представления петербургской диссертации в Москве», а также актуальность предмета исследования вызвали в обществе «живой интерес»[559]. По этим причинам диспут имел необычное значение и привлек массу публики, наполнившую большую актовую залу, в последнее время очень редко отводимую для диспутов. Всем хотелось ближе познакомиться с содержанием книги и проверить по собственным показаниям автора справедливость вздорных слухов, усердно пущенных в оборот[560].
Семевский вернулся в Санкт-Петербургский университет на преподавательскую должность приват-доцента, несмотря на ультиматум Бестужева-Рюмина «либо он, либо я», однако через четыре года был уволен вследствие интриг со стороны Бестужева[561]. У публики было отличное чутье на запах любого скандала[562].
Все это показывает, что публика не была всего лишь пассивным фоном для академической процедуры защиты. Как мы могли видеть, во время спорных защит публика прибывала на место событий уже вооруженная собственными представлениями о том, какая из сторон права, и потом начинала вмешиваться в диспут аплодисментами, оказывая моральную и устную поддержку именно «своим». Более того, публика не собиралась на первую попавшуюся защиту или публичную лекцию; как показано в нашем исследовании, образованные горожане тщательно выбирали, какой диспут посетить[563]. Существовали четко определенные «потребительские» вкусы как относительно предмета исследования, так и людей, участвовавших в защите. Наконец, многолетний союз профессуры и публики привел не только к неявной ориентации на запросы последней, но и к складыванию своеобразного этикета поведения, проработанного до мельчайших деталей.
Принцип работы этого специфического кода можно проследить в формировании системы «звезд». По всем оценкам, самым популярным публичным лектором был Ключевский. Этот «бог» московских историков (по выражению В. Пичеты) не мог читать лекции «играючи», поскольку он всегда слишком тщательно готовился к ним. Однако бывали случаи, когда он стоял перед аудиторией без текста лекции, «и тогда его диалектический талант проявлялся во всем своем блеске. Это были ученые диспуты»[564].
Согласно позднейшей самооценке Кизеветтера, у него сложилась определенная репутация среди публики, и тема его диссертационного исследования вызвала у нее определенный интерес, что отчасти объясняло большое количество слушателей, собравшихся на его защиту. Однако «главной приманкой было то, что официальным оппонентом должен был выступить Ключевский, а ведь слушать, как диспутирует Ключевский, было величайшим наслаждением для тонких ценителей научных споров»[565]. В подобных случаях он совмещал «игру кошки с мышкой <…> с легким экзаменом диспутанту»[566], проявляя истинно «диалектическое искусство и манеру»[567]. Ключевский был настолько популярен, что люди приходили просто для того, чтобы послушать его. На защите М.К. Любавского часть публики покинула аудиторию после возражений Ключевского, проявив полное безразличие к тому, что думал о диссертации Митрофан Викторович Довнар-Запольский, следующий официальный оппонент. Сам Любавский, «раболепно» отвечавший на замечания Ключевского, без каких-либо оснований заговорил «настойчивым и грубовато-резким», «грубовато-насмешливым тоном», отвечая Довнар-Запольскому[568]. Эти разные, но равно «неакадемические» реакции демонстрируют принципы работы системы звезд, а также показывают, что публика и профессура разделяли общий набор ценностей и правил в отношении того, что считалось приемлемым и ожидаемым во время диспутов.
