Андрей Амальрик - Распутин

«Быстрый ход внутренней жизни и поразительный подъем экономических сил страны требуют принятия ряда решительных и серьезнейших мер, с чем может справиться только свежий человек», — писал царь Коковцову, сообщая об отставке. Как бы в насмешку на пост председателя Совета министров был назначен семидесятипятилетний И. Л. Горемыкин. Новый министр финансов Л. П. Барк более отвечал понятию «свежего человека» и был сторонником широких капиталовложений в народное хозяйство — с этой целью еще Столыпин намечал его на пост министра. В качестве первого шага Барк в 1911 году был назначен на пост товарища министра торговли и промышленности, променяв оклад в 150 000 в частном банке на казенные 13 000 в год. Также в конце прошлого века при переходе на государственную службу Витте 50 000 променял на 8 000, хотя Александр III и надбавил ему еще 8 000 из своих личных средств — настолько в России престиж государственной службы и власти выше престижа денег.

Витте считал Горемыкина слишком безынициативным, а Барка неопытным, чтобы они остались надолго. Весной 1914 года в немецких газетах появилось интервью с неназванным «великим русским государственным деятелем», сказавшим, в частности, что Витте вскоре призовут чистить авгиевы конюшни, а «сила и тайна» успеха Распутина в том, «что он не такой человек, как остальные». Интервью это усилило неприязнь царя к Витте и как будто вызвало временное охлаждение к Распутину. В письме царю от 17 мая 1914 года Витте поспешил оправдаться, отрицая свою причастность к этим газетным сообщениям и объясняя их «интригами» Мещерского — недавние союзники разошлись, едва свалив Коковцова. И это не удивительно, так как целью Мещерского было открыть дорогу не Витте, а законосовещательной Думе.

Если и мелькала у царя «византийская» мысль поручить кастрацию Думы ее создателю, то должен он был от нее отказаться как от нереалистичной. Не только как председатель, но и как министр финансов Витте доминировал бы в правительстве и не только не способствовал бы планам царя, но поставил бы их под угрозу. Теперь же, при политически бесцветном Барке и послушном царю и враждебном Думе Горемыкине, царь надеялся, что ему удастся склонить своих министров к сведению палат до роли необязательных совещаний. 18 июня 1914 года он пригласил министров в Петергоф и сам поставил этот вопрос на рассмотрение — никто, кроме Н. А. Маклакова, его не поддержал, слишком рискованным казался новый государственный переворот. Поблагодарив всех, царь отпустил министров — чтобы вернуться к своей идее фикс зимой 1916-1917 годов — в последний раз.

Глава XVI

Собрав своих министров решать судьбу Думы на третий день после убийства сербским террористом австрийского наследника, быть может, хотел Николай II сокрушить «внутреннего врага» накануне схватки с врагом внешним, ибо «престол-отечеству», как учили молодых солдат, наряду с «врагом унутренним — жидом, евреем и скубентом» все более угрожал и «враг унешний — немец, германец и австрияк».

Соперничество между Россией и поддерживаемой Германией Австрией на Балканах, между Англией и Германией на морях и между Францией и Германией из-за Эльзас-Лотарингии привело к созданию двух враждебных коалиций, и любой двусторонний конфликт мог перерасти в мировую войну, которую Европа не знала уже столетие. Людские и промышленные ресурсы, а также военные бюджеты Англии, России и Франции превышали австро-германские, их военный потенциал рос быстрее, и Германии с Австро-Венгрией не стоило слишком медлить, если они хотели выиграть войну. Коковцов из поездки в Берлин осенью 1913 года вынес «убеждение в близости и неотвратимости катастрофы». Царь, выслушав его, «долго всматривался в расстилавшуюся перед ним безбрежную морскую даль» и наконец, взглянув на Коковцова, сказал: «На все воля Божья!»

Теперь странно читать, с каким легкомысленным энтузиазмом шла Европа к войне, оказавшейся фатальной и для победителей, и для побежденных. Россию толкал на бой своего рода военно-дипломатический комплекс, поддерживаемый финансистами, промышленниками и землевладельцами. Противниками войны были, с одной стороны, социалисты и левые либералы, руководствуясь соображениями тяжести войны для народа и опасностью усиления самодержавия, а с другой, часть консерваторов, считавших, что Россия к войне не готова и что во всех случаях война между двумя оплотами монархизма — Россией и Германией — приведет к гибели «старого порядка».

Записка бывшего министра внутренних дел П. Н. Дурново, поданная царю в феврале 1914 года, по своему профетическому тону могла бы быть названа «Просуществует ли Российская империя до 1917 года?». По мнению Дурново, никаких особых политических или экономических выгод участие в англо-французской коалиции против Германии принести России не может, в то же время «в побежденной стране неминуемо разразится социальная революция, которая силой вещей перекинется в страну-победительницу… Особенно благоприятную почву для социальных потрясений представляет, конечно, Россия, где народные массы, несомненно, исповедуют принципы бессознательного социализма… и всякое революционное движение неизбежно выродится в социалистическое. За нашей оппозицией нет никого, у нее нет поддержки в народе, не видящем никакой разницы между правительственным чиновником и интеллигентом… Как бы ни распинались о народном доверии к ним члены наших законодательных учреждений, крестьянин скорее поверит безземельному казенному чиновнику, чем помещику-октябристу, заседающему в Думе; рабочий с большим доверием отнесется к живущему на жалование фабричному инспектору, чем к фабриканту-законодателю, хотя бы тот исповедывал все принципы кадетской партии…».

Если военные действия будут развиваться для России неудачно, возможность чего «при борьбе с таким противником, как Германия, нельзя не предвидеть… все неудачи будут приписаны правительству. В законодательных учреждениях начнется яростная кампания против него, как результат которой в стране начнутся революционные выступления. Эти последние сразу же выдвинут социалистические лозунги, единственные, которые могут поднять и сгруппировать широкие слои населения, сначала черный передел, а затем и общий раздел всех ценностей и имуществ. Побежденная армия, лишившаяся, к тому же, за время войны наиболее надежного кадрового своего состава, охваченная в большей части стихийно общим крестьянским стремлением к земле, окажется слишком деморализованною, чтобы послужить оплотом законности и порядка. Законодательные учреждения и лишенные действительного авторитета в глазах народа оппозиционно-интеллигентные партии будут не в силах сдержать расходившиеся народные волны, ими же поднятые, и Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой не поддается даже предвидению». Теперь мы хорошо знаем, каков был исход этой анархии.

Так же смотрел на возможное развитие событий сначала противник Дурново в Совете министров, а затем союзник в Государственном Совете, граф Витте. Он долго рассчитывал на назначение послом в Берлин, чтобы приостановить русско-германское расхождение, но царь разбил эти надежды, как и надежды на пост министра. Витте проводил лето 1914 года на одном из германских курортов, с горечью наблюдая неудержимое движение России к войне. В разговоре с А. В. Осмоловским он сказал, "что есть один лишь человек, который мог вы помочь в данное время и распутать сложную политическую обстановку. На естественный вопрос Осмоловского, да кто же этот человек, граф Витте назвал, к его большому удивлению, Гр[игория] Е[фимовича] Р[аспутин]а. Осмоловский на это возразил, как может Распутин быть опытным дипломатом, он, человек совершенно неграмотный, ничего не читавший, как может он знать сложную политику и интересы России и взаимоотношения всех стран между собой. На это граф Витте ответил: «Вы не знаете, какого большого ума этот замечательный человек. Он лучше, нежели кто, знает Россию, ее дух, настроения и исторические стремления. Он знает все каким-то чутьем, но, к сожалению, он теперь удален».

15 (28) июня 1914 года Распутин, мрачный и озабоченный, вернулся из Покровского в Петербург. Дню этому было суждено войти в историю. Пока Распутин ехал к себе на извозчике по широким, но летом пустынным улицам Петербурга, на другом конце Европы, на узкой пыльной улице Сараево, к автомобилю австрийского эрцгерцога Франца-Фердинанда бросился член сербской террористической организации «Единение или смерть» Таврило Принцип и двумя выстрелами из револьвера убил эрцгерцога и его жену. Убийство австрийского наследника привлекло сначала внимание России, но через две недели было заслонено другой, гораздо более волнующей русские умы сенсацией.

В Петербурге Распутин был неспокоен, прежде чем выйти из дому, спрашивал: «Рожи, рожи невидно?» — 22 июня (5 июля), провожаемый группой поклонниц и репортеров, выехал с дочерьми в Покровское. «В пути, — пишет его старшая дочь Матрена, — мы познакомились с петербургским репортером, ехавшим в том же направлении. Это был молодой человек, скорее невысокий, с еврейским профилем, очень разговорчивый и остроумный». В Тобольске он сел с ними на пароход и здесь признался Матрене, что это он уже неоднократно звонил ей в Петербурге, прося о свидании. Теперь Давидсон был рад случаю, позволившему им встретиться, — и все это было приятно Матрене. Но она почувствовала тревогу, когда Давидсон сказал, что хочет провести несколько дней в Покровском, — «несмотря на мою невинность шестнадцатилетней девушки, мне показалось невероятным, что только ради меня он совершил столь долгое путешествие, и хотя он выглядел совершенно безобидно, я стала бояться, не вынашивает ли он какие-то планы относительно моего отца».