Сергей Цветков - Александр Первый
Сперанский и Карамзин выражали два противоположных взгляда на движущие силы истории, древние как мир: политический и нравственный. По мнению Сперанского, люди ничего не значат в истории, ход которой определяется развитием учреждений. Согласно этому взгляду, чтобы сделать людей хорошими или по крайней мере заставить их прекратить делать зло, надо дать обществу разумные, правильные учреждения. Карамзин же считал, что разумный общественный порядок создается привлечением к управлению хороших людей: "Не нужно нам конституций, дайте нам пятьдесят умных и добродетельных губернаторов, и все пойдет хорошо". Примирить эти два взгляда легче, чем людей, которые их исповедуют.
Основная мысль записки заключалась в том, что "самодержавие есть палладиум[39] России; целость его необходима для ее счастья". Чтение укрепило Александра в перемене его настроения по отношению к реформам. Да и что ему оставалось делать? Вот уже десять лет лучшие люди России твердили ему, что им не нужно никакой конституции, и это не могло не повлиять на образ мыслей Александра.
Тем временем до царя стали доходить слухи, что Сперанский действует в интересах Наполеона: роняет ценность ассигнаций, обременяет народ налогами, раздражает его, ломает государственный аппарат, продает французам государственные тайны. Нелепость этих слухов была очевидной, поэтому когда в октябре встревоженный и павший духом статс-секретарь предложил царю отставить его от всех должностей и предоставить ему заниматься исключительно работой по составлению свода законов, Александр отказал ему в этом.
Однако вскоре Александру донесли, что Сперанский проявляет в разговорах крайнюю невоздержанность на язык и не щадит самого государя, проводя оскорбительные параллели между военными талантами Александра и французского цезаря, давая ему насмешливые прозвища, унижая его характер и ум, выставляя его человеком ограниченным, равнодушным к пользе отечества, красующимся своей фигурой, посвистывающим у окна, когда ему докладывают дела, и т. д. Таким образом, поведение Сперанского выставлялось как личное предательство по отношению к царю, который почтил его своей дружбой и неслыханным доверием. Александр был оскорблен. К тому же он, быть может, уже тайно желал избавиться от опеки сильного человека, под которую невольно попал.
В начале 1812 года очередная жертва царской дружбы была готова к закланию. Интриганы, хлопотавшие о низвержении «изменника», не подозревали, что царь больше не нуждается в новых доказательствах «вины» Сперанского, его участь уже была решена в сердце и уме Александра. Позже, в ссылке, Сперанский писал: "Сии разные лица составляли одно тело, а душа сего тела был тот самый, кто всему казался и теперь кажется посторонним".
Тем не менее внезапное падение Сперанского стало полной неожиданностью для всех. Рано утром в воскресенье 17 марта Александр призвал к себе директора канцелярии министра полиции Якова Ивановича де Санглена и сказал ему:
— Конечно, как мне ни больно, но надобно расстаться со Сперанским. Он сам ускорил свою отставку. Я спрашивал его, как он думает о предстоящей войне и участвовать ли мне в ней своим лицом. Он имел дерзость описать мне все воинственные таланты Наполеона, советовать, чтоб, сложив все с себя, я созвал Боярскую думу и предоставил ей вести отечественную войну. Но что ж я такое? Разве нуль? Из этого я убеждаюсь, что он своими министерствами только подкапывался под самодержавие, которого я не могу и не вправе сложить с себя самовольно к вреду моих наследников.
Вечером наступила развязка. Сперанский обедал у одной своей знакомой, когда фельдъегерь привез ему приказ государя явиться во дворец к восьми часам. Дело было обычное, и Сперанский поехал без тени подозрения. В секретарской сидел князь А. Н. Голицын, также приехавший с докладом. Сперанского позвали первым. Аудиенция длилась около двух часов. Когда наконец Сперанский вышел из кабинета царя, он казался сильно взволнованным и смущенным. Его глаза "умирающего теленка" были заплаканы, поэтому, подойдя к столу, чтобы уложить в портфель бумаги, он повернулся к Голицыну спиной.[40] В это время в дверях показался Александр, также сильно растроганный ("На моих щеках были его слезы", — вспоминал Сперанский).
— Еще раз прощайте, Михайло Михайлович, — сказал он и закрыл дверь.
Содержание их последней беседы осталось тайной. Сперанский в ссылке обычно охотно откровенничал о своих отношениях с царем, но о разговоре 17 марта — никогда, и даже запрещал родным и знакомым об этом спрашивать. Что касается Александра, то он только раз заговорил об этом с Новосильцовым несколькими месяцами позже.
— Вы думаете, что Сперанский изменник? — сказал царь. — Нисколько. Он, в сущности, виновен только относительно меня одного: виновен тем, что отплатил за мое доверие и мою дружбу самой черной, самой гнусной неблагодарностью. Но это еще не побудило бы меня прибегнуть к строгим мерам, если бы лица, которые с некоторого времени взяли на себя труд следить за его словами и поступками, не усмотрели в них и не донесли о тех случаях, которые заставляли предполагать в нем самые зложелательные намерения. Время, положение, в котором находилось отечество, не позволили мне заняться обстоятельным и строгим рассмотрением обвинений, которые доходили до меня… Поэтому я сказал ему, удаляя его от моей особы: "Во всякое другое время я бы употребил два года, чтобы проверить с самым тщательным вниманием все сведения, которые дошли до меня по поводу вашего поведения и ваших действий. Но ни время, ни обстоятельства не позволяют мне этого в настоящую минуту: неприятель приближается к пределам империи, и ввиду того положения, в которое вас поставили подозрения, вызванные вашим поведением и речами, которые вы себе позволяли, для меня весьма важно в случае несчастья не казаться виновным в глазах моих подданных, продолжая оказывать вам доверие и даже сохраняя за вами занимаемое вами место. Ваше положение такого рода, что я не советовал бы вам даже оставаться в Петербурге… Выберите себе сами место для вашего дальнейшего пребывания до конца событий, которые приближаются. Я играю в большую игру, и чем она больше, тем более вы подвергались бы опасности в случае неуспеха — ввиду характера народа, которому внушили недоверие и ненависть к вам".
Конечно, этого слишком мало для двухчасового разговора, но главное ясно: оскорбленное самолюбие Александра спряталось за государственные соображения. Ни забывать, ни прощать личных обид царь не умел.
Местом ссылки Сперанского был выбран Нижний Новгород. Поздно ночью Сперанский вышел из дому, сел в кибитку и уехал в девятилетнее заточение.
Наутро 18 марта князь Голицын был поражен мрачным видом Александра.
— Ваше величество нездоровы? — осведомился он.
— Нет, здоров.
— Но ваш вид?..
— Если бы тебе отсекли руку, — с мрачной торжественностью сказал Александр, — ты, верно, кричал бы и жаловался, что тебе больно. У меня в прошлую ночь отняли Сперанского, а он был моею правой рукой!
Россия торжествовала. Ссылку Сперанского праздновали, как первую победу над французами. Вина ненавистного статс-секретаря не была оглашена публично (Александр, разумеется, не мог объявить, что утоляет свою жажду мести, а повторять вздорные обвинения в измене ему не позволяла совесть), поэтому общество, следуя нашему давнему русскому поверью, что без вины не наказывают, приписывало ему самые черные намерения. "Не знаю, — писал современник, — смерть лютого тирана могла ли бы произвести такую всеобщую радость. А это был человек, который никого не оскорбил обидным словом, который никогда не искал погибели ни единого из многочисленных личных врагов своих, который, мало показываясь, в продолжение многих лет трудился в тиши кабинета своего. Но на кабинет сей смотрели как на Пандоррин ящик, наполненный бедствиями, готовыми излететь и покарать все наше отечество. Все были уверены, что неоспоримые доказательства его виновности открыли наконец глаза обманутому государю. Только дивились милосердию его и роптали, как можно было не казнить преступника, государственного изменника, предателя и довольствоваться удалением его из столицы и устранением от дел!"
Поведение подданных дало Александру еще один повод укрепиться в своем презрении к людям. Тем же утром он сказал де Санглену:
— Вы не можете себе представить, какой вчера был тяжелый день для меня. Я Сперанского возвел, приблизил к себе, имел к нему неограниченное доверие — и вынужден был его выслать. Я плакал! Но для пользы государства нужно было отослать Сперанского. Это доказывается радостью, которую отъезд его произвел в столице, — верно, произведет и везде погодя немного. Люди мерзавцы! Те, которые вчера утром ловили еще его улыбку, те ныне меня поздравляют и радуются его высылке.
