Артем Драбкин - «А зори здесь громкие». Женское лицо войны
Вроде бы все ранены, но как весело было! В карты все собирались играть вокруг меня, поскольку я двигаться не могла. Все с разных мест, все про свои родные места рассказывали. Одна девушка-москвичка была, так как мы с ней спорили, какой город лучше — Ленинград или Москва. Прямо до обиды. Нас, ленинградок, там было много, так что в споре, как правило, побеждали мы.
Перед Синявинской операцией надо было освобождать места в госпитале, и нас всех либо эвакуировали на Большую землю, либо отправили домой на амбулаторное лечение. Повезли нас по железной дороге, которая была проложена вдоль берега Ладоги, где блокаду прорвали. Я у окна была и видела, что колеса поезда в воде! Потом стали потихоньку высаживать раненых, через чьи родные места мы проезжали. В Череповце вышли несколько девушек, в Вологде, а нас повезли до конца. После лечения в госпитале я была демобилизована из рядов вооруженных сил по ранению. На этом война для меня закончилась.
(Интервью Б. Иринчеев, лит. обработка С. Анисимов)
ВАРГИНА Зинаида Васильевна
Война меня застала на Звенигородской улице, угол Загородного проспекта. Жила я там на территории военной части, поскольку я работала в Медицинском училище имени Щорса. После того как началась война, начались обстрелы. Там как раз Витебский вокзал, и по нему все время стреляли и бомбы бросали. У нас все время зажигалки сыпались, потому что у нас одноэтажный дом был, деревянный. Все эвакуировались. Нас осталось двое, это я и женщина, которая у нас работала дворником. Больше никого. Медучилище наше эвакуировалось. Когда мне предложили, то я отказалась, сказала, что пойду на фронт. Мне говорят: «Как хочешь. Будет трудно». Я говорю: «Я знаю, что будет очень трудно, но все равно останусь». И вот началась эта беготня в бомбоубежища. Дворничиха эта меня все время просто за руку таскала в это бомбоубежище. Но у меня какая-то истерика была тогда. Я не иду в бомбоубежище, обхвачу столб и стою. Она все равно меня утащит туда. Я соберу вещи, какие — не помню, потому что в истерике, сяду посреди дороги, сижу и хохочу. Вот такая у меня была истерика. Потом мне все это настолько надоело, что я сказала, что я больше туда не буду ходить. Но потом она меня притащила. Потом я сама пошла все-таки. Не знаю, что там случилось — был то ли сильный артобстрел, то ли авианалет, и меня волной как дало! Я в дрова улетела, и лежала там. Меня долго искали, я там лежала без сознания. Ничего не помню, привели меня домой, и я сказала: «Больше я никуда не пойду, здесь буду умирать».
После того как с Ханко эвакуировалась дивизия, еще бывшая в то время бригадой, к нам во двор попали командиры этой части. Генерал, заместитель по политчасти — ходили и узнавали, где что. Пришли они, я говорю: я такая-то и такая-то, осталась одна, не эвакуировалась. Мне сказали, что война скоро кончится, через три месяца. Но тяжело пришлось. Мы уже начали голодать, и только благодаря какой-то другой части, которая там рядом стояла, нам удалось как-то прожить. И я попросилась в медсанбат. Там во дворе ходили командиры, чем-то занимались, я подошла и говорю: «У вас хотя бы дуранды нет?» Они говорят: «Есть». Принесли немного. Все, что у меня было, я за эту дуранду отдавала. Эту дуранду я намачивала и жарила. Только этим я жила. Когда этот генерал пришел, я его попросила: «Возьмите меня в армию. Хоть медсестрой, хоть кем. Мне неважно кем». И так меня взяли в армию. Генерал этот пообещал поговорить с командиром медсанбата. Правда, когда я туда пришла, это был еще 81-й госпиталь, а потом стал 70-й медицинский батальон. После этого пошла 2 января 1942 года в армию.
Началась моя служба. Мы стояли на Международном проспекте (ныне Московский проспект) в Артиллерийском училище до марта месяца. В марте месяце нас перебросили в Парголово. Но там было вообще страшно. Когда мы приехали и стали располагаться, оборудовать палаты, пришли мы в дома. А дома были деревянные, и там было что-то невероятное. Там дети — дети были в бочках засолены. Все люди лежали умершие. Все мы выносили оттуда, все мыли. Стали жить. Работа у нас там была та же самая, больные поступали, все как обычно.
Я была медсестрой, мы еще учились дополнительно — и на Международном проспекте, и в Парголово, пока там было спокойно. Сдавали экзамены, все как обычно. Присваивали звания, мне присвоили младшего сержанта. Потом сержанта.
Потом в сентябре 1942 года, когда началась Тосненская операция, к нам начали привозить раненых. К тому моменту у нас уже палатки были построены, все готово. Вы знаете, я как посмотрела на раненых — у кого челюсть полуоторвана, у кого рук нет, у кого ног, у кого голова еле-еле держится. Мне так было плохо, я упала, потеряла сознание. Прибежал командир нашего медсанбата Макаров, начальник медслужбы, заместитель по политчасти. Дали лекарство, я пришла в сознание. Макаров мне и говорит: «Зина, может быть, ты и не сможешь работать?» Я как-то сразу очнулась, говорю: «Что значит — не смогу? Я должна работать, и все. Больше со мной этого не случится». Это было в первый и в последний раз со мной, крови нанюхалась. После этого я стала работать, все нормально, внимания не обращала. Работы было очень много. После этого был прорыв блокады, потом мы переехали в Морозовку. Там тоже было много работы, но я уже работала быстро, нормально работала. Привыкла. Все это прошло, работы было много, раненых было много. Не знаю, как мы столько могли работать — по двадцать четыре часа в сутки работали. Питания нормального не было, только чай с хлебом перехватывали, и все. Только иногда была горячая пища. По весне ходили, собирали крапиву и щавель. Работали мы и носили иногда даже раненых, потому что не хватало санитаров. Раненых привозили сразу помногу, по несколько машин. Их же нужно быстро разгрузить. Потом нужно их куда-то быстро определять. Смотрели, куда ранение, грудная клетка, животы, голова, ампутация, все эти шли в первую очередь. Спать мы даже не могли, ведь в палатках все! Ноги мокрые, холодно, сама трясешься. Я там почки себе простудила еще. Ведь и зимой в палатках, а печками ведь улицу не натопишь! Мы же все уходили из этой палатки, кому топить-то? Приходили на несколько минут вздремнуть, ложишься, трясешься, встаешь, и опять работать. Вот такая была работа.
Я была в сортировочном отделении и причем работала почти все время одна. Хотя у нас была врач сортировочного взвода, я почти все время была одна. Со мной работал Хомицын только. Врач, Беспрозванная, всегда уезжала и говорила: «Зина, ты справишься». Во все операции она уезжала, не только когда были на отдыхе. Мне нужно было послать всех больных — кого в операционную, кого в эвакуацию, кого в отделение сразу. Я справлялась более-менее.
Когда я работала там, все время приходил один художник и писал мой портрет. Потом он мне говорил: «Ваш портрет вы увидите после войны в Доме офицеров, в музее». Я один раз его видела.
Потом я уже была в терапевтическом отделении. Поступало много раненых, они все грязные приезжали из окопов. Лежали они там на передовой, чуть ли носом землю не копали. Нужно было их всех привести в порядок. Вначале мы обмывали их всех, потом переодевали, приводили в божеский вид. Кто кричит: «Сестра, утку, судно и попить сразу!» Я в ответ: «Только не все сразу». Как это можно все три вещи сразу. Ну вы же знаете, какие раненые и больные могут быть. Конечно, мы не справлялись. Кто судно кричит, кто утку. Со мной еще работала санитарка, она говорит: «Я же не могу справиться, их так много!» Я говорю: «Так, давай в обе руки бери, я тоже в обе руки посуду возьму, пошли работать». Работа была неблагодарная, но все-таки мне эта работа нравилась, потому что я с детства мечтала быть врачом. Но не получилось, потому что после ранения я только по госпиталям находилась.
Когда сняли блокаду, я помню, что нас направили в Прибалтику, под Нарву. Мы как раз расположились напротив кладбища. Там притаились эстонцы и немцы. Все время снайперы били. Очень много стреляли. Потом где-то под Нарвой меня тяжело ранило. Я пришла на смену, раненые начали поступать. Один меня спрашивает: «Сестра, а вы были в полку?» Я говорю: «Нет, а что?» — «А у нас сестра в полку есть, похожа очень на вас». Я говорю: «Нет, на передовой я не была». — «А ранены были?» Я говорю: «Не была, так буду». И в это время был большой обстрел, и меня тут же ранило. Я тут же упала, меня скорее на но-силки и в операционную. Я долго не отходила, потом в операционной все-таки пришла в сознание и слышу, хирург говорит: «Она не будет жива, у нее проникающее ранение в череп, все». Я думаю: «Жизнь моя кончилась, все». Ничего не стали делать, просто перебинтовали. Сразу эвакуировали. Сначала на санях, меня положили между двумя красноармейцами. Когда ехали по Нарве, был опять обстрел, и я одна осталась жива. Всех убило, пока везли. Привезли меня на ППМ, там мне бинты крутили-крутили, но не стали ничего делать. Мне уже головы стало не поднять, потому что контузия была, голова болела страшно. В общем, довезли меня до санпоезда, в санпоезде места нет, я сказала, что согласна просто на полу. Такие боли были, что я рада была и на полу лежать. Привезли меня в распределитель и говорят: «Что это столько бинтов у вас?» Я говорю: «Не знаю, это мне все в полевых госпиталях только бинты на голову наматывали, ничего не делали». Привезли меня на Бородинскую, там женский госпиталь был развернут в школе. Привезли меня туда уже в почти два часа ночи. Поскольку у меня было такое ранение, с которым они столкнулись впервые — один осколок попал в ухо, а второй — в затылок, там дырка была, то они быстро вызвали профессора Давиденского, и он начал меня туда-сюда осматривать. Делал снимки и в конце концов обнаружил эти осколки. Санитары, которые там были, уже отказывались: «Профессор, мы не можем больше таскать, она такая тяжелая». Он им отвечает: «Ребятушки, в последний раз, я уже придумал, что делать». Он сделал рентген, засунул мне руку в рот и нащупал этот осколок. Он застрял во рту в левой челюсти. Через ухо прошел и расположился в челюсти. А один осколок в затылке. Говорит: «Вы сможете постоять?» Я говорю: «Постою как-нибудь». Осмотрел меня и говорит: «Все, несите ее в палату, завтра будем делать операцию». Какое завтра, когда было уже четыре часа ночи? Утром привезли меня опять в операционную, и он хотел мне челюсть снаружи разрезать, чтобы вытащить осколок. Я говорю: «Нет, профессор, я это вам не дам делать». Зачем, говорю, вам меня уродовать, когда можно операцию через полость рта сделать и осколок оттуда вытащить. Он говорит: «Что?!» Я говорю: «Ничего! Осколок надо через рот вытаскивать, не надо мне всю щеку разрезать». — «А кем ты работаешь?» — «Медсестрой». — «Ну тогда понятно», — говорит. Я говорю ему: «Я же молодая, всего двадцать два года. Зачем же вам меня портить так?» Он в ответ: «А я-то, старый дурак, и не догадался бы». Я говорю: «Да все вы догадались, только вам ведь нужно все побыстрее сделать, и все».
