Юрий Минералов - История русской литературы: 90-е годы XX века: учебное пособие
(Не располагая фактами, не можем ни поддержать, ни опровергнуть М. Веллера, у которого к С. Довлатову весьма сложное отношение. В этом отношении присутствует нескрываемая и большая личная обида – о ней он подробно рассказал в своей повести («Ножик Сережи Довлатова» – метафора, ясно намекающая «на ножик в спину» М. Веллеру). Не очень верится в какое-то «секретное сотрудничество». Скорее всего, ключ к разгадке жизненных сложностей обсуждаемого автора следует искать в его произведениях. Мне никогда не была известна реальная биография Довлатова – человек он был наигранный, и я знавал его только в постоянном образе лихого мужика, донжуана и рубахи-парня. Что до проступающего из произведений, герой и автор – не одно и то же, но все-таки небезынтересно, что Сергей Довлатов в рассказах своих, написанных от имени лирического «я», неизменно изображает этого «я» то спекулянтом-фарцовщиком (повесть «Чемодан»), то дерзким хулиганом, ворующим ботинки у ленинградского партийного начальника (там же), то студентом, азартно участвующим в темных групповых махинациях на овощехранилище (рассказ «Виноград»), и т. д., и т. п. Короче, этот ключ кроется, вероятно, в излишней «богемности» Довлатова, который был ярким человеком и литератором, но названным качеством «богемности» отличался в большой степени – едва ли не чрезмерной…)
Довлатов был одним из «поздних» литературных шестидесятников, и ему всегда были свойственны их характерная неотступная ироничность, манера неоднократно переносить из фразы в фразу какое-то слово или словосочетание («под Хэмингуэя»), например: «До нашего рождения – бездна. И после нашей смерти – бездна. Наша жизнь – лишь песчинка в равнодушном океане бесконечности. Так попытаемся хотя бы данный миг не омрачать унынием и скукой! Попытаемся оставить царапину на земной коре. А лямку пусть тянет человеческий середняк».
Повредила его произведениям, пожалуй, привычка работать со словом и текстом по-журналистски. В газете стандартность и простота языка естественны, часто просто нужны для обеспечения контакта с максимально широкой аудиторией. В литературе, словесном искусстве, все по-иному (выше уже говорилось об узости авторского словаря).
Михаил Веллер не случайно постоянно сравнивает себя с Довлатовым, говоря даже:
«Много лет Довлатов был кошмаром моей жизни.
Кто ж из нынешней литературной братии не знал Сережи Довлатова? Разве что я. Так я вообще мало кого знаю, и век бы не знал. Он со мной общался, как умный еврей с глупым: по телефону из Нью-Йорка. То есть просто все мои знакомые были более или менее лучшими его друзьями: все мужчины с ним пили, а все женщины через одну с ним спали или как минимум имели духовную связь.
Большое это дело – вовремя уехать в Америку».
Как авторы они, несомненно, до известной степени схожи. М. Веллер приехал из Ленинграда в Таллин через несколько лет после исчезновения С. Довлатова с той же целью – издать книгу. Он тоже стал таллинским журналистом:
«И первое, что меня спросили в Доме Печати:
– А Сережку Довлатова ты знал?
– Нет, – пожимал я плечами, слегка задетый вопросами о знакомстве с какой-то пузатой мелочью, о ком я даже не слышал. – А кто это?
– Он тоже из Ленинграда, – разъяснили мне. Я вспомнил численность ленинградского населения: три Эстонии с довеском.
– Он тоже писатель. В газете работал.
– Где он печатался-то?
– Да говорят же: вроде тебя.
Это задевало. Это отдавало напоминанием о малыхуспехах в карьере. Я не люблю тех, кто вроде меня. Конкурент существует для того, чтобы его утопить».
Михаил Веллер стал на протяжении 90-х известным автором.
Веллер Михаил Иосифович (род. в 1949 г.) продолжает жить в Таллине, но его произведения регулярно выходят в российских изданиях. Например: Веллер Михаил Иосифович. А вот те шиш! (Повести и рассказы). – М., 1997.
Как писатель он глубже Довлатова. В нем видна основательная литературная культура, даже чувствуется профессиональный филолог (Довлатову филологическое образование вряд ли дало что-то заметное).
О своем невольном сопернике он рассуждает так:
«Что знал ваш Довлатов?! Он родился на семь лет раньше, мог пройти еще в шестидесятые, было можно и легко – что он делал? груши и баклуши бил? А мне того просвета не было! Он Довлатов, а я Веллер, он не проходил пятым пунктом как еврей, ему не был уже этим закрыт ход в ленинградские газеты, и никто ему в редакциях не говорил: знаете, в этом номере у нас уже есть Айсберг, Вайсберг и Эйнштейн, так что, сами понимаете, не можем, подождем более удобного случая; ему не давали добрых советов отказаться от фамилии под „приличным“ псевдонимом! Мать у него из театральных кругов, тетка старый редактор Совписа, литературные связи и знакомства со всеми на свете, у классика Веры Пановой он литсекретарствовал, друзья сидят в журналах! а у меня всех связей – узлы на шнурках! И всюду я заходил чужаком с парадного входа, откуда и выходил, и нигде слова замолвить было некому. Он пил как лошадь и нарывался на истории – я тихо сидел дома и занимался своим. Он портил перо… в газетах, а я писал только свое. Он всю жизнь заботился о зарплате и получал ее – я жил на летние заработки, на пятьдесят копеек в день. Он хотел быть писателем – а я хотел писать лучшую короткую прозу на русском языке. Что и делал!»
Простим автору его ненужные эмоции в отношении другого автора, которого уже нет на свете. Но, как он выражается, с «проклятым мифическим Довлатовым», действительно кое в чем схож. «Очень поздний» шестидесятник порой проступает все-таки и в Веллере. При этом, повторяем, в лучших своих произведениях он сильнее «конкурента». А рассказчик действительно хороший:
«Беззаботность.
Он был обречен: мальчик заметил его.
С перил веранды он пошуршал через расчерченный солнцем стол. Крупный: серая шершавая вишня на членистых ножках.
Мальчик взял спички.
Он всходил на стенку: сверху напали! Он сжался и упал: умер.
Удар мощного жала – он вскочил и понесся.
Мальчик чиркнул еще спичку, отрезая бегство.
Он метался, спасаясь.
Мальчик не выпускал его из угла перил и стены. Брезгливо поджимался.
Противный.
Враг убивал отовсюду. Иногда кидались двое, он еле ускользал.
Не успел увернуться. Тело слушалось плохо. Оно было уже не все.
Яркий шар вздулся и прыгнул снова.
Ухода нет.
В угрожающей позе он изготовился драться.
Мальчик увидел: две передние ножки сложились пополам, открыв из суставов когти поменьше воробьиных.
И когда враг надвинулся вновь, он прянул вперед и ударил.
Враг исчез.
Мальчик отдернул руку. Спичка погасла.
Ты смотри…
Он бросался еще, и враг не мог приблизиться.
Два сразу: один спереди пятился от ударов – второй сверху целил в голову. Он забил когтями, завертелся. Им было не справиться с ним.
Коробок пустел.
Жало жгло. Била белая боль. Коготь исчез.
Он выставил уцелевший коготь к бою.
Стена огня.
Мир горел и сжимался.
Жало врезалось в мозг и выжгло его. Жизнь кончалась. Обугленные шпеньки лап еще двигались: он дрался.
…Холодная струна вибрировала в позвоночнике мальчика. Рот в кислой слюне. Двумя щепочками он взял пепельный катышек и выбросил на клумбу. ‹…›
Его трясло.
Он чувствовал себя ничтожеством» («Паук»).
Из других рассказов М. Веллера хочется отметить «Легионер», «Не думаю о ней», «Эхо». Автор оказался теперь в обретшей поспешную «вторичную» независимость крошечной стране, которую, как и иные некоторые, до второй мировой войны именовали «задворками Европы». Но безъязыкое внутриэстонское одиночество, возможно, не мешает ему работать и даже стимулирует творчество. Он реальный участник нашей литературы 90-х годов. Мы добросовестно и обстоятельно коснулись его работы. В то же время «раздувать» фигуру М. Веллера, как и фигуру С. Довлатова, нет оснований (а это делается – под эгидой все той же «другой литературы»).
Друг Пушкина поэт и критик В. Кюхельбекер в свое время записал в дневнике: «…Какому-то философу, давнему переселенцу, но все же не афинянину, сказала афинская торговка: „Вы иностранцы“. – „А почему?“ – „Вы говорите слишком правильно; у вас нет тех мнимых неправильностей, тех оборотов и выражений, без которых живой разговорный язык не может обойтись, но о которых молчат ваши грамматики и риторики“»[15]. Возьмем и сравним могучий и своенравный язык В. Распутина, Е. Носова, А. Солженицына с обедненной и упрощенной довлатовской фразой (еще герой «Бедных людей» Достоевского горько сетовал: «слогу нет», «слогу нет никакого») или с излишне «правильной», несколько рафинированной фразой М. Веллера, иногда напоминающей «перевод с иностранного», пусть хороший, интеллигентный, но все-таки перевод. А литература – именно словесное искусство. Впрочем, и среди других писателей, творчество которых рассмотрено выше, кое у кого язык все-таки слабоват. Благодаря обширным цитатам, которые мы, чтобы нигде не быть бездоказательными, старательно приводим, читатели и сами могут получить об этом конкретное представление.
