Аполлон Кузьмин - Крещение Киевской Руси
Именно потому, что христианская община (или общины) была достаточно давней в Киеве, киевлян не могли особенно удивлять новые обряды, в частности, обряд крещения. Переход же в христианство князя решающим образом усиливал приверженцев новой веры, особенно в условиях постоянных столкновений сторонников старой. За два года ситуация в Киеве могла определиться настолько, что князю и нечего было опасаться сколько-нибудь серьезной оппозиции. Успешный поход на Корсунь, выгодный договор с Византией неизбежно поднимали авторитет князя, обратившегося в новую веру. Главное же, может быть, заключалось как раз в том, что, как сообщал Титмар Мерзебургский, ничего в повседневной жизни для Владимира не изменилось. Видимо, мало что изменилось и для рядовых киевлян.
По летописи, Владимир «повеле кумиры испроврещи, овы исещи, а другие огневи предати». Особому поруганию подвергли недавно превозносимого Перуна: его «повеле привязати коневи к хвосту и влещи с горы по Боричеву на Ручай, 12 мужа пристави бити жезльемь». Летописец по этому поводу морализирует: «Велий еси, Господи, чюдна дела твоя! Вчера чтим от человек, а днесь поругаем». Пока деревянное воплощение Перуна везли по Ручаю к Днепру, «плакахуся его невернии людье, еще бо не бяху прияли святаго крещения». Перуна сбросили в Днепр, и по приказу Владимира отроки должны были отталкивать его от берега, выведя за пороги, то есть за пределы Руси. Там он и был выброшен на отмель, получившую прозвание Перуня Рень («рень» — отмель, низина).
Массовое крещение, по летописи, произошло на другой день. По приказу Владимира все население приглашали к реке. Князь предупреждал, что каждый уклонившийся «противен мне да будеть». Вряд ли можно согласиться с летописцем, что «се слышавше людье с радостью идяху, радующеся и глаголюще: аще бы се не добро было, не бы сего князь и боляре прияли». Но и старая вера не слишком удерживала киевлян, а надругательство над Перуном, возможно, многим из них было желанным.
В летописном повествовании о сокрушении идолов привлекает внимание число «12», на сей раз 12 мужей, которым поручалось надругаться над Перуном. Число это, как говорилось, было мистическим на Востоке и культивировалось ирландской церковью, сказываясь, в частности, на монастырском уставе. Кельтическое начало, видимо, сказывается в самом счете дюжинами, распространенном на севере Европы, в то время как у славян, римлян и германцев счет был десятеричным. Из этого наблюдения не следует, что Владимир был окрещен ирландцами. Но почти наверное, что летописец, рассказывавший о крещении в 80-е годы XI столетия, находился под воздействием этой церкви. Ведь он и начало Печерского монастыря связал с той же мистической цифрой, хотя, по Несторову житию Феодосия, монастырь был открыт, когда собралось 15 человек.
Для характеристики первоначального христианства, возможно, имеет значение отмеченный летописцем факт: церкви воздвигались на месте языческих святилищ. В этом случае не приходится предполагать домысел летописца, поскольку церкви могли еще и стоять в его время, а топографические ориентиры — это как раз то, что обращено к современникам, способным проверить летописца. Практика строительства христианских храмов на месте языческих, очевидно, не могла считаться ортодоксальной. Ведь таким образом христианство не столько отрицало, сколько продолжало и преобразовывало предшествующие верования. Может быть, поэтому при Ярославе даже одноименные храмы возводились на иных местах. И киевская, и новгородская Софии возникли вместо ранее существовавших деревянных соборов. Однако вместо, но не на месте. Каменные соборы воздвигались в совершенно иных местах.
На холме, где прежде стояли идолы Перуна и других богов, Владимир воздвиг церковь Св. Василия. Пожалуй, самым серьезным аргументом в пользу византийского участия в крещении Владимира является его христианское имя: Василий. Подобно тому, как в свое время Ольга была названа Еленой в честь супруги императора, так Владимир теперь называется императорским именем. Но в этом выборе может быть и иной смысл. Имя Василий однозначно с византийским титулом императора — «базилевс». Имя же Владимира, по крайней мере, в осмыслении современников (в частности, об этом писал Титмар Мерзебургский), это тоже император: «владеющий миром». Подчеркивалась, таким образом, равнозначность, что могло быть сделано и по дружбе, и по вражде, в качестве вызова.
Вторая половина княжения Владимира по летописям известна меньше, чем первая. Владимир, как и раньше, ходит в походы и, как прежде, закатывает обильные пиры. Об одном из них летописец рассказал довольно правдоподобно. Печенеги внезапно напали на княжескую резиденцию (тоже) Василев. Владимир вышел навстречу нападающим, но не смог выдержать натиска и обратился в бегство. Спасаясь от преследователей, он спрятался под мостом и вполне в духе славян VI века, как их описал Прокопий Кесарийский, обещал в случае спасения поставить церковь Преображения, поскольку события развернулись именно в день Спаса Преображения. Печенеги не заметили укрывшегося князя, и тот выполнил свое обещание. Поставив церковь, Владимир «створи праздник велик, варя 300 провар меду, и съзываше боляры своя, и посадникы, старейшины по всем градом, и люди многы, и раздан убогым 300 гривен». Восемь дней шел пир горой. Затем Владимир пришел в Киев «и ту пакы сотворяше праздник велик, сзывая бещисленое множество народа».
Этим эпизодом какой-то ранний летописец завершал повествование о Владимире и дал обобщенную характеристику его княжения. Летописец явно не был поборником аскетизма и подвигов воздержания. Князя он славит за то, что тот «по вся неделя устави на дворе в гриднице пир творити и приходити боляром, и гридем, и съцьскым, и десяцьскым, и нарочитым мужем, при князи и без князя; бываше множество от мяс, от скота и от зверины, бяше по изобилью от всего. Егда же подъпьяхуться, начьняхуть роптати на князь, глаголюще: „Зло есть нашим головам, да нам ясти деревяными лъжицами, а не сребряными“. Се слышав Володимер, повеле исковати лжице сребрены ясти дружине, рек сице: „Яко сребромь и златом не имам налести дружины, а дружиною налезу сребро и злато, якоже дед мой и отець мой доискася дружиною злата и сребра“».
О какой-либо религиозной борьбе после крещения летопись молчит. Лишь глухой намек на какие-то колебания в курсе содержится в самой последней части своеобразного эпилога к княжению Владимира (под тем же 996 г.). «Живяше, — говорится здесь, — Володимер в страсе Божьи, и умножишася зело разбоеве, и реша епископи Володимеру: „Се умножишася разбойницы, почто не казниши их?“ Он же рече им: „Боюся греха“. Они же реша ему: „Ты поставлен еси от Бога на казнь злым, а добрым на милованье; достоить ти казнити разбойника, но с испытом“. Володимер же отверг виры, нача казнити разбойникы, и реша епископи и старци: „Рать многа; оже вира, то на оружьи и на коних буди“. И рече Володимер: „Тако буди“. И живяше Володимер по устроенью отьню и дедню».
Как в славянском, так и в собственно русском праве не было смертной казни: за голову убитого полагался штраф — вира, тем более высокий, чем выше было социальное положение жертвы. Это не отменяло кровной мести, но месть оказывалась как бы за чертой государственного законодательства. Какие-то епископы настаивали на том, чтобы княжеская власть взяла на себя физическое наказание разбойников. Владимир последовал этому требованию. Но тогда стала заметно пустеть казна, пополнявшаяся в значительной мере за счет вир. Теперь, видимо, другие епископы, а также старцы, то есть традиционные управители общин, призвали прекратить ничего не дающие наказания и вернуться к традиционному порядку. Это и было исполнено Владимиром. Казни и членовредительство были распространены и в Константинополе, и в Риме. Денежные откупы продолжала практиковать ирландская церковь. Как обстояло дело в других христианских общинах — остается неясным.
Если в Киеве крещение прошло относительно спокойно и попыток реставрации язычества не видно, то в Новгороде обстановка оказалась более сложной. Правда, сведения о конфликтах в Новгороде восходят к поздним летописям (не ранее XV века). Но память о кровавых столкновениях жила в устной традиции, а это говорит о том, что столкновения были масштабными и в последующих поколениях помнили о них не только поборники новой веры.
Нет ничего удивительного в том, что в отличие от киевлян новгородцы более почитали именно Перуна, нежели других богов. Ведь, по сообщению новгородской летописи, сами новгородцы происходили «от рода варяжска», а именно варяго-русской дружиной культ этого божества насаждался. И в многовековой традиции сохранилось имя именно этого бога, тогда как все другие вообще не названы по именам.
В летописях XV–XVI веков о низвержении Перуна говорится почти так же, как в «Повести временных лет»: идола сбрасывают в Волхов и не дают пристать к берегу. Но здесь появляется дополнительный штрих: в Перуна вселяется бес, и он начинает кричать, «аки человек»: «О горе мне! ох мне!» Так или иначе, сверхъестественную силу он все-таки являет. Кроме того, во многих вариантах предания Перун бросает на Волховский мост свою палицу (в другом варианте палица была сначала брошена в него, а он отшвырнул ее на мост). Вплоть до XVII века держалось поверье, что постоянные схватки на Волховском мосту между Софийской и Торговой сторонами города, схватки, принимавшие нередко кровавый характер, были своеобразным наказанием Перуна новгородцам за неверность.
