Николай Суханов - Записки о революции

Да, подтверждаю: настроение было условное, двойственное. Большинство было готово «в нерешительности воздержаться». Но меньшинство, способное составить значительную боевую силу, несомненно, рвалось в бой. Во всяком случае, плод созрел. Ждать еще и еще нет никаких оснований, не говоря о возможности. Настроение лучше не будет, но может понизиться. Зрелый плод надо рвать. При первом успехе вялое настроение перейдет в твердое. Если дело не сорвется на диких сценах бессмысленного кровопролития, то поддержат все.

Я снова попал в редакцию уже в шестом часу. Надо было написать две статьи – одну по поводу завтрашнего Дня Петербургского Совета. Но в семь или в восемь часов у меня была назначена лекция в партийной школе меньшевиков-интернационалистов – где-то в недрах Петербургской стороны. В бесконечных трамваях шли споры о том, будет ли завтра «выступление». Темы лекции – что-то об империализме – совсем не шли на ум.

Только в одиннадцатом часу по тем же бесконечным трамваям я вернулся в редакцию, написал свои статьи, «выпустил» номер и в третьем часу побрел на Карповку.

На Карповку я побрел потому, что завтра, в День Совета, часов в двенадцать дня, я должен был выступать на митинге в Народном доме в том же районе… Дело в том, что в распубликованные списки официальных ораторов, назначенных для этого Дня и прикрепленных к определенным пунктам, были внесены и меньшевики-интернационалисты. Это, конечно, не обещало ничего, кроме «диссонанса». Но это было наиболее удобным способом продемонстрировать, что большевики в своей лояльности не монополизируют Совета и дают слово меньшинству. Однако не выпускать же в торжественный и решительный день правого эсера!..

Торжественный и решительный день наступил… Циклопическое здание Народного дома было битком набито несметной толпой. Она переполняла огромные театральные залы в ожидании митингов. Но были полны и фойе, буфет, коридоры. За кулисами ко мне приступили с допросом: о чем именно я намерен держать речь? Я отвечал, что, конечно, по «текущему моменту». Это значит – против выступления?.. Меня стали убеждать говорить по внешней политике. Ведь это же моя специальность!.. Объяснения с организаторами приняли такой характер, что я совсем отказался выступать. Да это было и бесполезно.

Обозленный я уходил из-за кулис, чтобы из зала посмотреть, что будет. По коридору навстречу мне летел на сцену Троцкий. Он злобно покосился на меня и пролетел мимо, не поклонившись. Это было в первый раз… Дипломатические отношения были прерваны надолго.

Настроение трех тысяч с лишним людей, заполнивших зал, было определенно приподнятое; все молча чего-то ждали. Публика была, конечно, рабочая и солдатская по преимуществу. Но было видно немало типично мещанских фигур, мужских и женских…

Как будто бы овация Троцкому прекратилась раньше времени – от любопытства и нетерпения: что он скажет?.. Троцкий немедленно начал разогревать атмосферу – с его искусством и блеском. Помню, он долго и с чрезвычайной силой рисовал трудную (своей простотой) картину окопной страды. У меня мелькали мысли о неизбежном несоответствии частей в этом ораторском целом. Но Троцкий знал, что делал. Вся суть была в настроении. Политические выводы давно известны. Их можно и скомкать – лишь бы сделать с достаточной рельефностью.

Троцкий их сделал… с достаточной рельефностью. Советская власть не только призвана уничтожить окопную страду. Она даст землю и уврачует внутреннюю разруху. Снова были повторены рецепты против голода: солдат, матрос и работница, которые реквизируют хлеб у имущих и бесплатно отправят в город и на фронт… Но Троцкий пошел и дальше в решительный День Петербургского Совета:

– Советская власть отдаст все, что есть в стране, бедноте и окопникам. У тебя, буржуй, две шубы – отдай одну солдату, которому холодно в окопах. У тебя есть теплые сапоги? Посиди дома. Твои сапоги нужны рабочему…

Это были очень хорошие и справедливые мысли. Они не могли не возбуждать энтузиазма толпы, которую воспитала царская нагайка… Как бы то ни было, я удостоверяю в качестве непосредственного свидетеля, что говорилось именно так в этот последний день.

Вокруг меня было настроение, близкое к экстазу. Казалось, толпа запоет сейчас без всякого сговора и указания какой-нибудь религиозный гимн… Троцкий формулировал какую-то общую краткую резолюцию или провозгласил какую-то общую формулу, вроде того, что «будем стоять за рабоче-крестьянское дело до последней капли крови».

Кто – за?.. Тысячная толпа, как один человек, подняла руки. Я видел поднятые руки и горевшие глаза мужчин, женщин, подростков, рабочих, солдат, мужиков и типично мещанских фигур. Были ли они в душевном порыве? Видели ли они сквозь приподнятую завесу уголок какой-то «праведной земли», по которой они томились? Или были они проникнуты сознанием политического момента под влиянием политической агитации социалиста?.. Не спрашивайте! Принимайте так, как было…

Троцкий продолжал говорить. Несметная толпа продолжала держать поднятые руки. Троцкий чеканил слова:

– Это ваше голосование пусть будет вашей клятвой – всеми силами, любыми жертвами поддержать Совет, взявший на себя великое бремя довести до конца победу революции и дать землю, хлеб и мир!

Несметная толпа держала руки. Она согласна. Она клянется… Опять-таки принимайте так, как было: я с необыкновенно тяжелым чувством смотрел на эту поистине величественную картину.

Троцкий кончил. На трибуну вышел кто-то другой. Но ждать и смотреть больше было нечего.

По всему Петербургу происходило примерно то же самое. Везде были последние смотры и последние клятвы. Тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч людей… Это, собственно, было уже восстание. Дело было уже начато…

Часов в пять или в шесть – не помню, для чего именно, – было назначено заседание нашей предпарламентской фракции в Мариинском дворце. Но фракция не явилась чуть ли не целиком. В читальном зале я застал двух или трех товарищей, которые лениво перебрасывались словами из глубоких кресел. Я стал рассказывать о том, что сегодня видел и слышал. Но, кажется, это не произвело сильного впечатления. Доктор Мандельберг, переходя к делу, начал было говорить о том, что предстоит в Предпарламенте во вторник или в среду.

– Как?.. – остановил я его. – Вы полагаете, что во вторник и в среду еще будет существовать Предпарламент? Не обольщайтесь! Через два или три дня Предпарламента уже не будет…

Но на меня иронически махали руками… Прошло часа два. Уже истек срок заседания нашей фракции. Я не уходил потому, что часов в восемь или в девять было назначено междуфракционное заседание по вопросу о мирной формуле. В ожидании я бродил по пустым полутемным залам… Внезапно появилась группа людей из других фракций – Пешехонов, Кускова, Скобелев и кто-то еще. Они уже искали других делегатов, чтобы начать совещание. А ну, что они сегодня видели и слышали? Что они думают?.. Я подошел и сразу бросил:

– Стало быть, восстание началось!.. Какие у вас сведения и впечатления?

Группа долго смотрела на меня в молчании, исподлобья, не зная, что сказать. Восстание? Нет, они ничего не знают. Верить ли мне и что сказать мне в ответ?.. Верить или не верить, но, во всяком случае, не вступать в такого рода разговоры. Ведь если восстание действительно началось, то Суханов в нем, конечно, участвует…

Началось между фракционное заседание. Я уже писал, что кооператоры обнаружили большую расплывчатость и мягкотелость. Формула по внешней политике кренилась влево… Но мы не успели кончить.

Мы не успели. Нас прервала группа людей, прилетевших из Смольного с чрезвычайными вестями.

3. Увертюра

По существу дела, переворот совершился в тот момент, когда Петербургский гарнизон, долженствующий быть реальной опорой Временного правительства, признал своей верховной властью Совет, а своим непосредственным начальством – Военно-революционный комитет. Такое постановление, как мы знаем, было принято на собрании представителей гарнизона 21 октября. Но этот акт в данной беспримерной обстановке имел, можно сказать, абстрактный характер. Его никто не принял за государственный переворот…