Фёдор Раззаков - Жизнь замечательных времен. 1970-1974 гг. Время, события, люди
Ходили мы до ночи. Когда мы вышли из леса, перед нами расстилалось перепаханное и в таком виде замерзшее поле — большое-большое, а вдали светились огоньки какой-то деревеньки. Потом мы топали по дороге уж не помню сколько времени. Добрались до гостиницы. Разговаривать начали только на следующий день после завтрака. А потом мы ходили строго по дороге в Михайловское…"
В эти же дни известный советский киноактep Лев Прыгунов находился на съемках очередного фильма в городе Киеве. 17 января он записал в своем дневнике следующие строчки: "Сижу в номере и читаю взахлеб стихи Бродского и плачу. Неужели я когда-то ночевал у этого человека? (Эта ночевка состоялась в 1963 году. — Ф. Р.) Слушал его картавый русский и английский, его шутки, анекдоты, пил у него кофе. Неужели за два месяца до его отъезда (Бродского вынудили эмигрировать в июне 1972 года. — Ф. Р.) мы бродили по набережной и открыто говорили об этом. С самого первого дня он называл меня "Левке". Ему очень нравилось, что я влюблен в его стихи, и нравилось, что я этого не скрываю. Однажды мы проболтали с ним до пяти часов утра. А за окном было уже светло. И мы, опившись кофе, нервно, лихорадочно находили все новые и новые темы. Это было прекрасно. Ося, где ты там?.."
17 января стало черным днем для советского литератора Виктора Некрасова, который проживал в том же Киеве. В тот день к Некрасову домой заявились аж девять чекистов и, предъявив соответствующий ордер, в течение 42 часов (с перерывом на ночь) производили в его квартире обыск. Как напишет позднее сам Некрасов, "нужно отдать должное — они были вежливы, но настойчивы. Они говорили мне "извините" и рылись в частной моей переписке. Они спрашивали "разрешите?" и снимали со стен картины. Без зуботычин и без матерных слов они обыскивали всех приходящих. А женщин вежливо приглашали в ванную, и специально вызванная сотрудница КГБ (какая деликатность, ведь могли и сами!) раздевала их донага и заставляла приседать, и заглядывала в уши, и ощупывала прически. И все это делалось обстоятельно и серьезно, как будто это не квартира писателя, а шпионская явка.
К концу вторых суток они все поставили на место, но увезли с собой семь мешков рукописей, книг, журналов, газет, писем, фотографий, пишущую машинку, магнитофон с кассетами, два фотоаппарата и даже три ножа — два охотничьих и один ножик хирургический…
В ордере на обыск сказано, что он производится у меня как у свидетеля по делу № 62. Что это за дело, мне до сих пор неизвестно, кто по этому делу обвиняется — тоже тайна. Но по этому же делу у пятерых моих друзей в тот же день были произведены обыски, а трое были подвергнуты допросу. На одного из них, коммуниста-писателя, заведено персональное партийное дело. Всех их в основном расспрашивали обо мне. Что же касается меня самого, то я после обыска шесть дней подряд вызывался на допрос в КГБ к следователю по особо важным делам…"
18 января, в день 70-летия, актер Борис Бабочкин (киношный Чапаев) был удостоен звания Героя Социалистического Труда. С утра начались звонки из ЦК с поздравлениями. Поскольку жена юбиляра в те дни находилась в больнице, Бабочкин отправился прямиком туда, чтобы разделить с ней это радостное событие. Вечером того же дня Бабочкин играл на сцене Малого театра в спектакле "Правда — хорошо, а счастье лучше", который он же и поставил. По его словам, постановка прошла триумфально: радовались все, за исключением недругов актера в лице двух Михаилов: Царева и Жарова.
В этот же день Александр Солженицын написал Заявление для печати, которое в Советском Союзе, естественно, опубликовано не было (его озвучили только на Западе). Приведу лишь отрывок из него: "Полная ярости кампания прессы скрывает от советского читателя главное: о чем эта книга? Что за странное слово "ГУЛАГ" в названии ее? "Правда" лжет: автор "смотрит глазами тех, кто вешал революционных рабочих и крестьян". Нет! — глазами тех, кого расстреливал НКВД. "Правда" уверяет, что в нашей стране "бескомпромиссная критика" периода до 1956 года. Ну вот, пусть и покажут свою бескомпромиссную критику, я дал им богатейший фактический материал…
Публикуя "Архипелаг", я все же не ожидал, что до такой степени отрекутся даже от своих прежних слабых признаний. Линия, избранная органами нашей пропаганды, есть линия звериного страха перед разоблачениями. Она показывает, как цепко держатся у нас за кровавое прошлое и хотят нераскрытым мешком тащить его с собой в будущее — лишь бы не произнести ни слова — не то что приговора, но морального осуждения ни одному из палачей, следователей, доносчиков…"
Олег Даль с женой отдыхают в Пушкинских Горах. Каждый день с утра они совершали прогулку в Михайловское, где гуляли чуть ли не до вечера. Как вспоминает Е. Даль: "Там было тихо, грустно и пусто. Мы вдвоем бродили по Михайловскому дому, по домику няни. Гуляли по парку, а с деревьев срывались капли, и казалось — весна. Мы молчали, Олег не любил рассказывать о своих чувствах, не любил и слушать восторженных слов. У него был необыкновенно светлый взгляд, он улыбался, был спокоен и, кажется, совсем счастлив. Мы были в Михайловском каждый день, по дороге шутили и смеялись, но, ступив туда, замолкали.
Не повезло нам с Тригорским: мы пришли туда во вторник (22 января. — Ф. Р.), был выходной день. Погуляли вокруг. Времени у нас впереди было достаточно, и мы собирались еще раз побывать в Тригорском. Но…
Утром следующего дня я, как всегда, пошла заказывать завтрак и замерла на пороге ресторана: на столах стояла икра и прочие деликатесы, а мне объяснили, что кормить нас больше не будут, так как прибыла делегация работников культуры, да и вообще намекнули, что, может быть, нам придется освободить номер. Но, сказала я нагло, Олег Даль — тоже работник культуры. Мне ответили: "У нас организованное мероприятие, мы не можем обслуживать индивидуалов". Я осторожно сказала об этом Олегу. Через час вещи были сложены, и Олег, схватив меня и чемоданы, молча бросился вон из гостиницы, принимавшей "организованных и культурных гостей".
Расписания автобусов, идущих в Псков, мы не знали, ждали часа два, погода в тот день была омерзительной: снег с дождем и ветром. Приехали в Псков. Билетов на Москву нет. Сели в такси, объездили весь город — ни в одной гостинице "мест нет". Мокро, холодно, неуютно. Что-то съели в ресторане. У нас был большой термос, мы залили в него "бочковой" кофе в ресторане и бродили с ним целый день по Пскову в ожидании вечера и возможных билетов на поезд.
Олег называл меня "термосоносец". Мы ходили и говорили о том, что, вероятно, на всю оставшуюся жизнь обречены жить на холодной лавочке зимнего сквера Пскова, что, может быть, лет через десять нам дадут квартиру, и мы забудем, кто мы такие и что родом из Москвы и Ленинграда, и доживем здесь тихо и покорно свой век.
Поздно вечером нам удалось достать билеты в Москву. Так бежали мы из Пушкинских Гор, вспоминая, как сидели у могилы Пушкина, как стояли и, кажется, плакали тихо в Святогорском монастыре. Жаль было, что Олега оторвали от Пушкина…"
Тем временем средства массовой информации Советского Союза продолжают травлю Александра Солженицына. Практически всю последнюю неделю месяца в газетах публиковались восторженные отклики на статью И. Соловьева, опубликованную 14 января в "Правде". В. числе восторгающихся — сплошь одни знаменитости из сплоченного цеха писателей. Например, "Литературная газета" 23 января публикует сразу несколько таких откликов, подписанных Сергеем Михалковым ("Саморазоблачение клеветника"), Петрусем Бровкой ("Лишь бы очернить…"), Олесем Гончаром ("Кощунство"), Григолом Абашидзе ("Крайняя степень падения"). В последующие дни к этому хору добавляют свои голоса и другие писатели: Константин Симонов ("Правда", 24 января), Расул Гамзатов ("Правда", 25 января), Анатолий Иванов ("Комсомольская правда", 25 января) и др. К примеру, последний пишет: "И вот находится в нашей стране так называемый писатель Солженицын, который, кощунствуя над величайшими человеческими жертвами во имя торжества священной и справедливой социальной борьбы, оправдывает бывший царский режим в России, умиляется при мыслях о фашизме, находит у гитлеровских головорезов признаки человеколюбия и гуманности…
До какого же политического растления и нравственного маразма дошел Солженицын?!"
Не стоит думать, что в огромной стране не нашлось людей, кто бы поднял свой голос в защиту Солженицына. Такие люди, конечно же, были. Они тоже писали письма во все центральные газеты, в которых выражали поддержку писателю-правдолюбцу, но эти послания никто не печатал. Приведу отрывок лишь из одного такого письма. Историк Вадим Борисов писал: "Распни его", — требует руководящий орган. "Распни, распни", — вторят газеты помельче. "Распни, распни, распни", — послушным эхом подхватывают нечитавшие "читатели"…
Но вы, Товстоногов, Симонов, Гамзатов и кто еще! Вы-то знаете, не, можете не знать, на чьей стороне правда. Вы ведаете, что творите, когда вплетаете ваши голоса в улюлюканье и завывания наемных распинателей. Ведаете — и предпочитаете опасной правде уютную ложь…
