Иван Васильевич – грозный царь всея Руси - Валерий Евгеньевич Шамбаров
А тем временем международная обстановка обострялась. Пожары сорвали поход на Казань, а враги времени не теряли. Крымский Сахиб Гирей ударил на Астрахань, заключившую союз с Москвой. Захватил ее, а после этого и ногайцы признали над собой его власть. Возрождалась Золотая Орда! Ее осколки соединялись — еще и под покровительством Османской империи! Сахиб Гирей настолько занесся, что царского гонца, приехавшего к нему, ограбили и подвергли поруганиям. Русских купцов, торговавших в Крыму, вообще схватили и обратили в рабство.
Ивану Васильевичу Сахиб Гирей отписал, что ему уже подчиняется Астрахань, платят дань Кабарда и Дагестан. Предъявлял ультиматум: «Ты был молод, а ныне уже в разуме: объяви, чего хочешь, любви или крови? Если хочешь любви, то присылай не безделицы, а дары знатные, подобно королю, дающему нам 15.000 золотых ежегодно. Когда же угодно тебе воевать, то я готов идти к Москве, и земля твоя будет под ногами коней моих» [219]. Но требование стать данником Крыма задевало не только интересы русской казны. Оно попирало достоинство царя. За бесчестья своих дипломатов и насилия над купцами Иван Васильевич велел посадить послов Сахиб Гирея в тюрьму.
А поход на Казань, не состоявшийся летом, был назначен зимой. Собирали большое количество артиллерии, заново запасали порох взамен взорванного. Всей стране пришлось «затянуть пояса». Ведь одновременно требовалось восстанавливать скоревшую Москву. Царь издал указ «дань имати с сохи по 12 рублев». Соха — это была не мера площади, а податная единица. Она зависела от качества земли, от ее принадлежности. Например, для детей боярских соха составляла 800 четвертей доброй» земли в одном поле, для крестьян — 500. Но сумма была очень высокой, и летописец жаловался, что «крестьяном была тягота великая» [220].
Во главе армии встал сам царь. Но в Москве вместо себя, во главе правительства, он оставил не митрополита, как обычно делалось в подобных случаях. «Ведать» Москву он приказал четырнадцатилетнему Владимиру Андреевичу с боярами! [221]. Государство фактически передавалось во власть группировки, формировавшейся вокруг Старицких. Вот это никак не могло обойтись без влияния Сильвестра. Из приближенных Ивана Васильевича он выделялся давними и активными симпатиями к Старицким.
Выступили в ноябре, по зимнему пути. Но зима выдалась необычно теплой, дождливой. Тяжелая артиллерия завязла в грязи. От Москвы до Владимира и Нижнего Новгорода ее тащили «великою нужею». Орудия и обозы тормозили все войско. До Волги оно доползло лишь в феврале. А когда начали переправу, грянула сильная оттепель. Лед покрылся водой, под тяжестью стал проваливаться. «Пушки и пищали многие проваляшесь в воду… и многие люди в протошинах потопиша» [222]. «Первой Евангельской заповедью», которую Макарий внушал царю, была храбрость, и Иван Васильевич себя он не щадил. Лично руководил переправой и спасательными работами, находился на острове Роботка. Лед разломало, и он застрял там, трое суток не мог выбраться.
Потеря артиллерии, гибель многих людей стала для него страшным потрясением. И об осаде Казани теперь говорить не приходилось. Но даже в таком состоянии он проявил и вторую заповедь Макария — мудрость. Принял решение не отменять поход, что могло совсем деморализовать армию и окрылить казанцев. Приказал Дмитрию Бельскому все-таки дойти до Казани, хотя бы только с конницей. Сафа Гирей вывел свое войско навстречу, но на Арском поле русская кавалерия опрокинула его, «втоптала» в город. Брать его конница не могла, да и не имела такого приказа. Просто прошлась по ханским владениям, наказала соседей. Дети боярские взбодрились победой, вознаградили труды и лишения добычей — в войнах того времени это было общепринятой практикой и законной наградой воинов. Но действовали уже без царя, он вернулся в Москву «с многими слезами» [222].
Он пребывал в таком расстройстве, что сразу по возвращении, в апреле 1548 г., пешком отправился в Троице-Сергиев монастырь. Каялся, молил милости у Господа, ниспославшего новую кару. Зато для Сильвестра беда стала подарком, преподносилась как доказательство — царь еще не искупил свою вину. Позиции священника укрепила и перемена в Благовещенском соборе. 6 января 1548 г., на Крещение Господне, его настоятель, духовник царя Федор Бармин вдруг объявил, что «разнеможеся», и ушел в монастырь. И.Я. Фроянов обосновывает версию, что на душе у него лежал тяжкий грех, участие в провокации после пожара, когда погибло множество невиновных людей. И как раз в светлый праздник священник раскаялся, решил замаливать это преступление [223].
Но могло быть и так, что его вынудили уйти угрозами или шантажом — судя по всему, на место настоятеля рвался его подчиненный, Сильвестр. Хотя вожделенную должность он не получил. Помешать ему мог только Макарий. И в данном случае ему помогло как раз отсутствие Ивана Васильевича, которым уже манипулировали советники. Настоятелем Благовещенского собора был наскоро поставлен некий священник Яков. Но он был временной фигурой, вокруг поста настоятеля, получавшего официальный статус царского духовника, закрутилась возня на целый год.
И при временном Якове Сильвестр перехватил роль духовника самочинно. Курбский прямо называет его «исповедником» Ивана Васильевича. Царь тоже признал впоследствии, что «для совета в духовных делах и спасения своей души взял я попа Сильвестра… и я, зная из Писания, что следует без сомнения покоряться добрым наставникам, повиновался ему добровольно, но по неведению» [224]. Повиновался так, как положено повиноваться духовному наставнику, — «без сомнения», безоговорочно.
Но Сильвестру требовались вовсе не покаянные паломничества Ивана Васильевича по монастырям. Грехи он указывал царю в общем-то реальные: разгулявшиеся в России «неправды», притеснения и обиды простых людей. Однако в качестве лекарства предлагалось окружать себя новыми советниками — бескорыстными, честными. Подбирали их, конечно же, сам Сильвестр и Адашев. Около Ивана Васильевича сформировался кружок, который позже, уже сбежав за границу, Курбский обозначил литовским термином «Избранная рада». То есть совет лучших, «избранных» людей. Все попытки историков найти ему некие русские аналоги оказываются неудачными. Потому
