Евгений Богданов - Берег розовой чайки (Поморы - 2)
Сто сорок человек проводила Унда на фронт. А вернулось на радость матерям и женам, на добрую зависть вдовам пока только шестеро. Уже вскоре после Дня Победы возвратился Воронков, в числе первых ушедший на фронт в начале войны. Воевал Николай в саперах и прошел с миноискателем путь от Волоколамска до Кенигсберга. В конце мая неожиданно объявился "пропавший без вести" Федор Кукшин, худой, до крайности изможденный фашистским пленом, куда попал тяжело контуженный в первых боях. Сначала он находился в концлагере в Польше, потом немцы увезли его на работы в Германию. Узников лагеря, где он находился, наши войска освободили в конце апреля. Пока Федор подлечивался в госпитале, да выполнялись по отношению к репатриированным необходимые формальности, прошел месяц. И вот он дома. Старики родители были рады несказанно. Соня Хват - тоже. А когда рыбаки стали собираться на летний лов семги и селедки, в Унду вернулось суденко Дорофея с его немногочисленной командой. Им повезло: ходили под огнем среди мин, а вернулись целыми и невредимыми. Бот уже был разоружен. За войну его сильно потрепало штормами и дальними переходами, и он еле дотянул до родных берегов. Увидев издали на берегу избы родного села, Дорофей на радостях прослезился. Андрей Котцов, стоя у штурвала, готов был пуститься в пляс. Офоня выглянул из люка - Добрались-таки до дома. Слава богу! Но восторги были преждевременными: мотор тут же заглох Дорофей, чертыхаясь, загрохотал сапогами по трапу в машинное отделение. Он хотел подойти к родной пристани с шиком, на полном ходу, а тут - на тебе! - Не хватало нам еще на мель сесть, курам на смех, с таким мотористом, упрекнул он Офоню. - Ничего... сейчас... сейчас... - Офоня, стоя на коленях, торопливо работал гаечным ключом, потом взял ручник, постучал, что-то прикрутил проволокой и завел наконец машину. - Берег-то рядом. В случае чего и вплавь можно, - пошутил он. - Я те дам вплавь! - проворчал Дорофей. Офоня вытолкал его на палубу. - На двигатель не смотри. У тебя взгляд такой, что он снова может заглохнуть. Иди, иди наверх. Тут копоти много. - Ежели заглохнет еще раз - на берег тебя не пущу. Дежурить на боте оставлю. Кукарекай тогда петухом. К самому берегу подойти не удалось: мелко в отлив. Отдали якорь. Андрей вынес из рубки ручную сирену, которой пользовались в туман, и, оперев ее о колено, повернул рукоять. Мощный рев прорезал тишину. Над берегом поднялась стая птиц. - Всех ворон распугал. И так видно, что мы пришли. Давайте спускать шлюпку, - распорядился Дорофей. Спустили на талях шлюпку, скидали в нее мешки и, торопясь, стали выгребать к берегу. Там уже собралась толпа народа. Еще издали Дорофей приметил Панькина, который махал шапкой. Рядом с ним стояли Ефросинья и Августа с Родионом.
Панькин осуществил свою "задумку", о которой намекнул Родиону, когда тот вернулся домой,- рекомендовал Мальгина в сельсовет исполняющим - до очередных выборов - обязанности председателя. Прежний председатель Анисья Звездина, проработавшая больше двадцати лет, теперь уходила на пенсию. 5 В первых числах июня, когда заметно потеплело и прошел ранний, но по-настоящему летний дождик, Иероним Маркович Пастухов по старой привычке вышел с утра на улицу посидеть на скамеечке у своей избы. Сидел он недолго - почувствовал вдруг сильную слабость и непривычную дрожь в коленях и вернулся в избу. Там разделся, лег на кровать и больше с нее не встал... Силы его убывали, зрение совсем ослабло, и он едва добирался с помощью жены до обеденного стола. Наперекор всем недугам, которые мучили его последние годы, Иероним Маркович дотянул до восьмидесяти трех лет и встретил желанную Победу. Случай долгожительства - довольно редкий для Унды. Про Иеронима Марковича говорили: "Сухое дерево скрипит, да не валится". На этот раз старый помор чувствовал, что ему больше не оправиться от болезни. Жене он об этом не намекал, чтобы не расстраивать ее. Анна Поликарповна тоже была очень стара, с трудом топила печь да вздувала самовар. Но все-таки еще передвигалась по избе довольно уверенно. Видя, как Иероним Маркович догорает, словно маленький свечной огарочек, расплавляя фитильком убогие остатки воска, и вот-вот погаснет, жена упала духом. Уже не помогали деду ни аптечные лекарства, ни домашние травные настойки, ни компрессы и натирания; даже грелка не оживляла холодеющих ног. Иероним Маркович лежал на спине и смотрел блеклыми грустными глазами в потолок. Он вроде бы начинал заговариваться. Сидя у его изголовья, Анна Поликарповна слышала, как он тихо говорил: - Камелек-то у нас не погас? Головни-то есть? Егор, возьми головешку и выдь на улицу. Помаши ею, медведь-то и уйдет... Он огня-то боится. А стрелять... стрелять в него не надо. Пусть живет чудище мохнатое... Грех... Анна Поликарповна не могла взять в толк, что он такое говорит. - Какой камелек, Ронюшка? Какой медведь? Какой такой грех? - Грех, говорю, в белого медведя стрелять. Он вроде как в гости пришел к зимовью... - Да какое зимовье-то? - терпеливо выспрашивала супруга. - А в Митюшихе. Али не так? - Во-о-он куды тя занесло! На Новую Землю! - всплеснула руками жена. Иероним Маркович умолк, плотно сжал губы, нечасто замигал белесыми ресницами, приоткрывая привычную для жены родную голубинку глаз, а потом вдруг принялся убеждать: - Ежели к покрову не вернусь, то жди меня к рождеству. - Давай вернись, хороший мой, к покрову-то. Я буду ждать. - А? - Вернись, говорю, к покрову. - Спички, спички дай. Этакая потемь!9 В субботу утром Иерониму Марковичу стало полегче, память к нему возвратилась. Он даже поднялся с кровати и сел за стол чаевничать. Видел он плоховато и проливал чай из стакана мимо блюдца. У Анны Поликарповны наготове была тряпка, которой она тотчас подтирала стол, и помогала своей рукой супругу наклонять стакан к блюдечку. - Забывчив я и слаб стал, - говорил Иероним Маркович. - Прости меня. Помирать, видно, пора. А не хочется. Без войны нонче плохо ли жить? Теперь только и жить... - Живи, бог с тобой. Разве можно о смерти думать? - О смерти думать, пожалуй, грешно. А о спасении души - можно, глубокомысленно проговорил Иероним и протянул руку. - Напился в охотку. Спасибо, женушка. Теперь я этаким манером желаю на кровать. Он встал, придерживаясь свободной рукой за стол, и жена повела его к кровати. Сняв с него фуфайку и валяные обрезки, уложила в постель, заботливо укрыла стеганым одеялом. - Отдыхай с богом. А я пойду вымою сени. Нынче ведь суббота. Добрым людям прохода у нас нет, столько грязи накопилось. - Давай мой. А я полежу. Ты обо мне не беспокойся. Анна Поликарповна принялась вытаскивать из печи чугун с горячей водой. Держать его на весу, на ухвате, она уже не могла и потому под ухват сунула деревянный кругляш. На кругляше и выкатила бокастый закоптелый чугун. Налила воды в ведро, взяла вехоть и пошла мыть пол в сенях. Помыв на один раз, отправилась выливать воду на улицу. На мытье по второму разу зачерпнула воды из маленького пруда, который был возле избы, и немного задержалась тут около мосточков, на бережку. Отметила про себя, что пруд уже совсем зарос, затянулся болотной жижей и ряской. Лужа - и все тут... А ведь в прежние годы это был довольно большой и глубокий водоем, соединявшийся каналом с рекой. На том берегу стояла большая двухэтажная изба лодейного мастера Новика Мальгина, а перед нею был луг - плотбище, на котором Новик со своими подмастерьями строил деревянные суда по заказам купцов и поморов побогаче. С утра до поздней ночи стучали там топоры, звенели пилы, и с каждым днем на стапелях все явственней вырисовывались очертания корпуса нового корабля. Однажды Новик построил трехмачтовую шхуну. Она получилась на редкость красивой и ладной, и вся Унда приходила поглядеть на этакое диво. Пришло время спускать судно в пруд и по каналу выводить его в реку. Иероним Маркович и Анна Поликарповна любовались шхуной из окна своей избы, и Пастухов вовсю хвалил Новика с его помощниками. Новик поставил на палубе мачты, позвал со всей деревни мужиков, и солнечным днем шхуну на канатах спустили со стапелей в пруд. Вода в нем сразу поднялась и подступила к крыльцу Пастуховых. Повели было судно дальше, но возникла помеха. Шхуна заняла почти весь водоем, и развернуть ее было нельзя. А над прудом с правой стороны нависал крутогрудый конек, что гордо выступал над водой на конце охлупня Пастуховой избы. Мачты задевали за него, и Новик чуть было не своротил вместе с коньком и охлупень. Иероним Маркович, тогда еще боевой, ретивый мужик, выбежал из дома. - Эй, Новик! Избу своротишь! Пошто мне конек ломаешь? - Дак мешает! - кричал мастер с другой стороны пруда. - Надо было судно сперва спустить в реку, а уж потом мачты ставить! Анна тоже выбежала из избы - молодая, светлокосая, в китайчатой кофте, в сарафане с оборками. Стараясь не замочить в воде штиблеты10, вытянувшись, глядела вверх, где мачта касалась резного украшения, и с любопытством ждала, что будет дальше. - Давай спилим конек. Я тебе заплачу за убыток пять рублей, - предложил Новик. - Как спилим? Покойный дедко вырезывал! Память! Ишь, что удумал! - Дак ты должен понимать: шхуну-то надо в реку выводить али нет? - Пущай она тут стоит. Вместо картинки. Я каждый день на нее глядеть буду. Сработано добро - глаз радует. - Давай спилим конек, - упрашивал корабел. - Дам четвертную, хрен с тобой... Мужики, помогавшие корабелу, смеялись, подначивали: - Торгуйся до сотенной, Иероним! Авось выгорит! - И ста рублей не возьму. Память дедова. Убирай мачты, потом на реке поставишь. - Конек-то спилим, а полотенце-то оставим, - снова просил Новик. Полотенце - резное украшение из широкой, ажурно выпиленной доски свисало из-под выпуклой груди конька. Иероним - ни в какую. - Конек без полотенца - что жених без невесты. Убирай мачты! Так и не уговорил корабел Иеронима. Пришлось ему с помощью блоков и стрел опускать мачты на палубу, а уж потом выводить шхуну на простор. С мачтами Новик возился почти целый день, на все корки браня несговорчивого соседа. ...Когда теперь Анна Поликарповна вспомнила об этом - будто солнечный луч блеснул из-за облаков, веселый и радостный, и обдал ее на какой-то миг живительным теплом. Она посмотрела на крышу. Конек с полотенцем были на прежнем месте. Дерево уже потемнело, потрескалось от времени и непогод, но дедово изделие пережило и Новика, и пруд, и деревянное судостроение, и коллективизацию, и войну, да ее с мужем, пожалуй, переживет... Давно, давно усох пруд, давно умер Новик Мальгин, избу его раскатали за ветхостью и бесхозностью на дрова, да и домишко Пастуховых обветшал и покосился, присев на землю тут, на задворках... Взяв ведерко с водой, Анна Поликарповна тихо побрела в сени и прошлась вехоткой по половицам набело. Потом поспешила в избу. Скинув ватник и вымыв руки, окликнула супруга: - Ронюшка, ты не спишь? Ронюшка молчал. Она подошла поближе и, вглядываясь в лицо мужа, испуганно вскрикнула и попятилась. Иероним, не мигая, смотрел в потолок, и голубинка его глаз совсем поблекла... Он не дышал. Анна Поликарповна села на лавку и заплакала.
