Санкт-Петербург. Полная история города - Петр В. Мельников
Достоевскому, с одной стороны, не нравились «деревянные, гнилые домишки», выглядевшие «словно куча дров возле мраморного палаццо», а с другой – все эти «новоделы». «А теперь, теперь… право, не знаешь, как и определить теперешнюю нашу архитектуру. Тут какая-то безалаберщина, совершенно, впрочем, соответствующая безалаберности настоящей минуты. Это множество чрезвычайно высоких (первое дело, высоких) домов под жильцов, чрезвычайно, говорят, тонкостенных и скупо выстроенных, с изумительною архитектурою фасадов: тут и Растрелли, тут и позднейшее рококо, дожевские балконы и окна, непременно оль-де-бёфы и непременно пять этажей, и всё это в одном и том же фасаде. «Дожевское-то окно ты мне, братец, поставь неотменно, потому чем я хуже какого-нибудь ихнего голоштанного дожа; ну а пять-то этажей ты мне всё-таки выведи жильцов пускать; окно окном, а этажи чтобы этажами; не могу же я из-за игрушек всего нашего капиталу решиться».[68]
«Петербург за последние пятьдесят лет не тот, чем был прежде, – сетовал Александр Бенуа в статье «Живописный Петербург», написанной в 1902 году к грядущему двухсотлетию Петербурга. – Он как-то повеселел, не к лицу помолодел – и даже начинает теперь мало по малу походить на моветонного франта. Положим, «большие линии» покамест остаются. Нева по-прежнему несёт свои полные воды, по-прежнему уныло высится Петропавловский шпиль, по-прежнему в огромных стеклах Зимнего Дворца отражается блеклая заря белых ночей, по-прежнему тоскливо прекрасна площадь Главного Штаба, по-прежнему лепятся громады Биржи, Академии Наук, Исаакия, Сената, Адмиралтейства – но вокруг всего этого Рима и Вавилона растёт какая-то подозрительная трава с весёленькими цветочками: воздвигаются какие-то огромные дома с «приятными», «роскошными» фасадами, открываются залитые светом магазины, наполненные всякой мишурной дрянью – происходит, словом, что-то неладное, что-то даже прямо неприличное. Несколько лучших сооружений и вовсе исчезли за это время… Ежегодно исчезают целыми десятками прелестные особнячки Александровского и Екатерининского времени, перестраиваются в огромные и роскошные доходные дома или, что еще хуже, только ново отделываются всякой дешевкой, омерзительными лепными «украшениями». Столь же мало пристали Петербургу, как эта европейская, дурного тона косметика, и все попытки сделать Петербург русским – эти некстати среди ампира выросшие луковицы церквей, эти пёстрые, кричащие изразцы, эти… дома с петушками, полотенцами и другими «русскими» деталями. С одной стороны – лакейство перед западом, жалкая погоня за блеском современной парижской культуры, с другой – лакейство перед Москвой, желание порусеть, стать «симпатичнее».
В обиход снова вошло слово «слобода», которым стали называть рабочие поселки на городской окраине, близ заводов. Петербуржцы шутили о слободских жителях: «Из деревни ушёл, а до города не дошёл», намекая не только на пограничное расположение слобод, но и на культурный уровень тамошней публики.
Поэт-сатирик Василий Князев назвал окраинную Большую Охту «городком в табакерке»:
Городок в табакерке, со столицей бок о бок,
Сеть коротеньких улиц, бегущих в Неву.
Не дома, а собранье картонных коробок
На дворах, приютивших репей и траву.
Все игрушечно здесь: и дома, и лавчонки…
«Собранье картонных коробок» было разрушено в годы Великой Отечественной войны. Та Охта, которую мы видим сегодня, создавалась с конца сороковых годов прошлого века.
В семидесятые годы XIX века были открыты два пригородных кладбища – Успенское в Парголове и Преображенское в Обухове. Закрытие городских кладбищ объясняли заботой о санитарном состоянии Петербурга, но истинная причина была иной – Городской думе не хотелось отводить под новые захоронения вздорожавшую землю.
Император Александр III
19 ноября 1894 года в Петербурге хоронили императора Александра III, умершего 1 ноября в Ливадии. Этим похоронам было суждено стать последними торжественными похоронами российских императоров. Правда, тогда об этом и помыслить никто не мог… Несмотря на все действия революционеров, империя стояла на ногах прочно и, казалось, будет стоять ещё много-много веков. А сроку было всего двадцать три года.
«Тяжкий день. С утра свету нет. Густой туман расстилается по городу… за туманом не видно крепости. Обедня в 10. Все собрались. Собор переполнен. Чудная служба, чудно пели «ис полла»… – писал в своем дневнике егермейстер граф Сергей Шереметев.[69] – Когда кончилась обедня, вступил на последнее дежурство… Началось отпевание… Собор переполнен … дворцовые гренадеры опустили медленно гроб в могилу… Я подошел к ней со всею толпой – бросил горсть песку. «Господня земля и исполнение ея»… Могила вся в цветах. Все стали обрывать цветы на память…Впечатления дня подавляющи. – Обрушилось всё – но среди обломков – незыблемо твердое основание – положенное Императором Александром III – ясен и повелителен его завет».
Александр III, напуганный убийством своего отца, в самом начале правления (11 мая 1881 года) подписал «Манифест о незыблемости самодержавия», подготовленный обер-прокурором Святейшего синода Константином Победоносцевым. Этот манифест обозначил консервативный курс царствования, в результате которого пошли на спад протестные выступления и резко уменьшилось количество террористических актов. Последней террористической попыткой XIX века стало неудавшееся покушение на императора, которое народовольцы намеревались осуществить 13 марта 1887 года, в день годовщины смерти Александра II. Среди пятерых организаторов покушения, повешенных в Шлиссельбургской крепости 20 мая 1887 года, был Александр Ульянов, старший брат Владимира Ульянова-Ленина.
«Император Александр III, получив Россию при стечении самых неблагоприятных политических конъюнктур, глубоко поднял международный престиж России без пролития капли русской крови», – писал министр финансов Сергей Витте. По причине того, что в правление Александра III Россия не вела ни одной войны (уникальный случай!), император получил прозвище Миротворец.
Ф. Надар. Портрет Александра III. Ок. 1896 года
В 1909 года на Знаменской площади был установлен памятник Александру III работы итальянского скульптора Паоло Трубецкого, внебрачного сына русского эмигранта, князя Петра Петровича Трубецкого. Монумент не понравился многим, в первую очередь – императору Николаю II, который надеялся увидеть своего отца в традиционном для правителей парадно-победительном виде. Трубецкой же создал грузного человека в мешковатой одежде, сидящего на крупном коне. Александра скорее можно было принять за былинного богатыря, нежели за императора. Вдобавок ко всему, голова коня была опущена и во всей его позе чувствовалась усталость. Петербуржцы метко прозвали памятник «комодом», намекая на его тяжеловесность. Прозвище получило развитие в шуточном стишке: «Стоит комод, на комоде – бегемот, на бегемоте обормот, на обормоте шапка, на шапке крест. Кто угадает, того под арест». Были варианты и похуже, вплоть до неприличных: «Третья
