Пантелеймон Кулиш - История воссоединения Руси. Том 1
Реформация распространилась в Польше с изумительною быстротою, но еще изумительнее для историка быстрота её исчезновения. Последнее явление принято у нас приписывать иезуитам; но это не единственный пример искания того в людях, что заключено в обстоятельствах. Я бы просил наших историков обяснить мне; почему те же иезуиты оказались бессильными против реформации в Германии? Не потому ли, что семена религиозной философии нашли там не одну только аристократическую почву; что под высшим, легко выветривающимся слоем они нашли глубоко взрыхленную почву, чего вовсе не было в Польше? Реформация нужна низшим, а не высшим классам общества. Со времен «Иисуса сына Давидова», мы не встречали на исторической арене аристократов-реформаторов. Были между ними протекторы (знатные последователи) реформации, но не реформаторы, не начинатели и двигатели реформаций. Как сама собою начала в польском обществе рушиться преданность католической церкви, со времен Казимира IV, так само собою рушилось бы и протестантство. Иезуиты вовсе не были для этого необходимы. И с иезуитами, и без иезуитов, для польской аристократии, какою мы ее знаем за её кулисами, была возможна одна только вера, — вера в манону неправды.
Русские дворяне, в свою очередь, не были способны развить в себе того, что у апостола так прекрасно названо деятельным благочестием. Они, в варягорусские времена, были воспитаны хождением на полюдье, кормлением в княжих городах, взиманием пошлин за княженецкие суды, наконец слушанием «соловья старого времени», который умел «ущекотать» княжеские полки, но не умел развеселить печаль такого человека на княжеском пиру, как Феодосий Печерский [93]. Наши любезные обиратели варягоруссы, так же как и лехиты, были не от народа. Они не могли проникнуться глубоко духом христианства уже по одному тому, что не были скорбящими и обремененными, а были причинителями скорби и обременителями. Греки могли их научить обрядности, но не сущности веры, по той простой причине, что сами были далеки от этой сущности. Оттого-то строители монастырей в отрозненной Руси, завещатели имуществ на богоугодные, творимые добродушными иноками, дела и даже основатели школ и издатели библий — так скоро переходят на лоно католической веры, что на одной странице летописи читаем иноческое восхваление благочестия этих почтенных господ, а на другой осуждение их отступничества. Они переходят в католичество тотчас, лишь только начинают родниться с польскими домами и конфузиться своего неуменья доказать превосходство веры своей. Они должны были конфузиться перед латинскими прелатами и их воспитанниками, польскими панами: это очень понятно. Не могли наши паны «русаки» указать им ни на богатство духовенства своего, тогда как латинцы с гордостью говорили им о Риме и его всемирной эксплоатации, ни на торжество греческой церкви над неверными, которые так неопровержимо властвовали над её первосвященниками, ни даже на внутреннее, философское достоинство догматов православия, которого они не понимали ни умом, ни — еще менее — сердцем. Историки объясняют таковое прискорбное для них поведение своих героев православия, следствиями, но, никак не причиною, хотя причина так очевидна.
Вера не была внедрена в княжеских дружинников и их потомство, как залог лучшей жизни, потому что воображение не могло и представить им ничего лучше полюдья. Вера пришла к ним не с утешением, а с угрозами, как рассказывает и первый летописец русский; следовательно не влекла их к себе, как залог лучшего, напротив, заставляла рабски лукавить. Она явилась во всей божественной прелести своей только таким людям в древней Руси, каким проповедывали ее рыбаки галилейские. Только смердам да всем безвыходно тестеснимым в варяжской займанщине сказалась она драгоценнейшею стороною своею, и в этой-то среде, как ни мало была она образована, утвердилась незыблемо. С источником отрады человек расстается нелегко, с предметом страха — весьма охотно. Поэтому и русские дворяне впали, как мы видели, в тот индиферентизм, при котором только и возможны были такие явления, какие они описали в своем соборном послании к киевскому митрополиту. Они впали в этот индиферентизм во времена далекие: они стояли в стороне от своей церкви задолго до того времени, когда перестали называться её членами. Но какова же, спросит читатель, какова была русская церковь без просвещения и без высокой нравственности в том обществе, которое составляло ее? Она была такою, какая только и могла выработаться при переработке византийщины в нашей свежей славянской натуре. Она настолько была чиста от всякие скверны, насколько дикорастущий русский дух способен был воссоздать ее в себе. Пора оставить нам в истории стереотипные фразы. От них нет пользы ни науке, ни нравственности. Русская церковь далеко была не тем во времена оны, чем зауряд её представляют, хотя надо сказать, что она всё-таки била светом, сиявшим во тьме; и всё-таки надо отдать ей честь, что тьма не объяла свету её, не смотря на все усилия таких ангелов тьмы, какими были проповедники на Руси папизма. Рассмотрим теперь, как оно так дивно — хотя в сущности очень просто — сотворилось, что русская церковь не дала папизму погасить светильника своего.
ГЛАВА VIII.
Основания религиозности в украинском народе. — Монастырское проповедание хрнстиянства. — Юридическая замена народа одними высшими классами его. — Мещанство по отношению к церкви. — Магдебургское право и церковные братства. — Мещане берут на себя попечение о церкви. — Против них действуют, посредством шляхты, иезуиты. — Мещане ищут представителей братств между панами. — Испорченная панами иерархия ищет в унии освобождения от инспекции со стороны церковных братств.
Всякая сильная натура, выразившая себя в добром или злом направлении, не пропадает в жизни бесследно, но пропагандирует свой нравственный образ в грядущих поколениях, продолжает, так сказать, род свой, как это делается в зоологическом мире. Она выдерживает борьбу с неблагоприятными для неё обстоятельствами, подавляет своих сравнительно слабых соперников и погибает, то есть теряется бесследно для человеческого наблюдения, только тогда, когда выполнит свойственную ей роль, исчезает тогда, когда жизнь выработает на её место уже другие орудия для своих вечных операций. На этом общем законе основывается, между прочим, та чудная связь, которая существует между множеством индивидуумов нашего времени и одним или несколькими индивидуумами времен давно минувших. Этим законом объясняются также некоторые возмутительные явления современной нам жизни, по видимому, несвойственные существующему порядку вещей, невозможные в нем, диаметрально противоположные целям лучших и могущественнейших из представителей человеческой расы.
Варягорусский период нашей истории не был в натуре так бесцветен и безмыслен, как он является в монастырских сказаниях. Если мы будем рассматривать его только биологически, то и тогда не можем не признать в деятелях этого периода щедрых даров жизни, судя по необычайности передвижений, истребительных и гнетущих другие силы, но всегда энергических. Не одна, однакож, биология может быть приложена к варяжскому периоду: отрывок погибшей эпопеи народной, ведущей свое происхождение от какого-то «соловья старого времени», убеждает нас в предположении, что на берегах Днепра, Десны, Сулы и других русских рек кипела самобытная духовная деятельность свежего, высоко одаренного народа, как-будто предназначенного создать новую Грецию на место обветшалой [94]. Вдруг допотопный плезиозавр, в виде Батыя, губит юное общество, в первом цвету, и, на место поэтических звуков древнего бояна, по русской земле распространяется молчание безлюдной пустыни. Зачем это было нужно? Где, в каком веке, в каком сцеплении живучих сил скрывается разумная причина такого быстрого, доконченного в два-три зверских прыжка истребления? Наука не собрала еще своих средств для объяснения подобных, как мы привыкли говорить, случайностей. Но в этой исторической картине, на мой взгляд, ещё не так много контраста, как в двух других преданиях лаконической, почти немой старины русской. Вот они:
Народ наш сам по себе выработал кроткое начало благоволения к ближним и нравственное „стыдение“ в словах и поступках между двумя полами. Недоставало, по видимому, только лучей божественного разума, чтобы дать этой духовной жизни достойное человеческого общества развитие. И вот, чрез посредство женского сердца, этого первого и вечного проводника христианства в жизнь, совершилась апостольская миссия! Казалось бы, среди этого кроткого народа, процветет христианство в той поэтической прелести, какою оно воссияло из сердца своего первого апостола. Нет, колеблемая ветром трость в пустыне, человек, очищающий грехи самоумерщвлением, вдали от общества и семейства, вот что сделалось идеалом днепровских прозелитов! Над нашим заимствованием учения богочеловека от испорченных греков как-будто исполнилось апостольское слово: «Течет ли из мутного источника чистая вода?» Християнская жизнь первых иноков, распространивших по всей русской земле новые догматы веры, проводима была в подземных ямах, в причинении самому себе физических страданий, в отвержении лучших даров божественной благости, а християнская любовь их сосредоточивалась на тесном круге своих единоверцев. В противоположность учению богочеловека, что многие придут от востока и запада и возлягут на лоне Авраамовом, что властен Господь и из камня создать Аврааму чада, эти подземные апостолы проповедовали фанатическое отчуждение и ненависть. «Своему личному врагу, который убил бы перед твоими очами твоего сына, или брата, прости все, но не прощай врагам Божиим той вины, что они держат кривую веру»: такова была их проповедь. Христос, благим общением своим с иноверцами, разрушал сектаторские правила, подобные, например, тому, «чтобы жиды не прикасались к самарянам», а эти носители въевшихся в тело вериг, покрытые догматически-несмываемою ими никогда корою грязи, учили омывать сосуд и очищать его молитвою после того, как из него напьется латинянин.
