Джек Лондон - На циновке Макалоа
Вот так и шло бы все ладно до конца, если бы не при-шлось ему отправиться пароходом в Гонолулу. По делам, конечно. Он собирался пробыть в отлучке не меньше двух недель -- сперва уладить какие-то дела Гленов, а потом и свои собственные: купить еще земли в верховьях Наала. Ты ведь знаешь, он скупал дикие горные участки у самого водораздела, которые не имели никакой ценности,-- если не считать воды; они шли по пять-десять центов за акр. Мне хотелось поехать с ним в Гонолулу. Но он, как всегда помня об экономии, решил -- нет, лучше в Килохана. Мало того, что на мою поездку домой он мог не тратить ни цента, вдобавок представилась возможность сэконо-мить даже те жалкие гроши, которые я истратила бы на еду, если бы осталась одна в Наала, и купить на них еще несколько акров земли в горах. А в Килохана дядя Джон согласился дать мне лошадь.
Дома я первые дни чувствовала себя как в раю. Сна-чала мне просто не верилось, что на свете может быть так много еды. И меня приводило в ужас, что пропадает столько добра. После мужниной муштровки мне все время казалось, что даром переводят добро. Здесь не только слуги, даже их престарелые родственники и дальние знако-мые питались лучше, чем мы с Джорджем. Ты помнишь, как было у нас, да и у Паркеров -- каждый день резали корову, скороходы доставляли свежую рыбу из прудов Ваипио и Кихоло, и всегда все самое лучшее, самое дорогое... А любовь! Как у нас в семье любили друг друга! Про дядю Джона и говорить нечего. А тут и брат Уолкот был дома, и брат Эдвард, и все младшие сестры, только ты и Салли еще не вернулись из школы. И тетя Элиза-бет как раз у нас гостила, и тетя Дженет с мужем и со всеми детьми. С утра до ночи поцелуи, ласковые слова, все, чего мне так недоставало целый долгий, унылый год. Я изголодалась по такой жизни. Словно после корабле-крушения меня носило по волнам в шлюпке и вот выбро-сило на песок и я припала к холодному, журчащему род-нику под пальмами.
А потом явились они -- верхом из Кавайхаэ, куда их привезла королевская яхта,-- целой кавалькадой, все в венках, молодые, веселые, на лошадях с паркеровского ранчо, тридцать человек, и с ними сто паркерсвских ков-боев и столько же их собственных слуг -- весь королев-ский кортеж. Затеяла эту прогулку принцесса Лихуэ,-- мы уже тогда знали, что ей недолго жить, ее сжигала страшная болезнь -- туберкулез. Она прибыла в сопро-вождении племянников: принца Лилолило, которого везде встречали как будущего короля, и его братьев -- принцев Кахекили и Камалау. С принцессой была и Элла Хиггинсворт, -- она справедливо считала, что по линии Кауаи в ней больше королевской крови, чем у царствующего рода; и еще Дора Найлз, и Эмили Лоукрофт, и... да к чему всех перечислять! С Эллой Хиггинсворт мы жили в одной ком-нате в Королевском пансионе. Они остановились у нас на часок отдохнуть, пира не устраивали, пир ждал их у Паркеров, но мужчинам подали пиво и крепкие напитки, а женщинам -- лимонад, апельсины и прохладные арбузы.
Мы расцеловались с Эллой Хиггинсворт и с принцес-сой, которая, оказывается, меня помнила, и со всеми остальными женщинами, а потом Элла поговорила с прин-цессой, и та пригласила меня ехать с ними -- догнать их в Мана, откуда они должны были тронуться в путь через два дня. Я просто себя не помнила от счастья -- тем бо-лее после года заточения в сером доме Наала. И мне все еще было девятнадцать лет, до двадцати не хватало одной недели.
О, мне и в голову не приходило, чем это может кон-читься. Я была так увлечена разговором с женщинами, что даже не разглядела Лилолило, видела только издали, что он выше всех других мужчин. Но я никогда еще не участвовала в такой прогулке. Я помнила, как высоких гостей принимали в Килохана и в Мана, но сама была еще мала, меня не приглашали, а потом я уехала учиться, а потом вышла замуж. Я знала, что мне предстоят две недели райского блаженства,-- не так уж много в пред-вкушении еще целого года в Наала.
Вот я и попросила дядю Джона дать мне лошадь, то есть, конечно, трех лошадей -- одну для слуги и еще одну вьючную. Шоссейных дорог тогда не было. И автомобилей не было. А какая лошадь досталась мне! Ее звали Хило. Ты ее не помнишь. Ты тогда была в школе, а в следующем году, еще до твоего возвращения, она сло-мала шею себе и наезднику на ловле дикого скота на Мауна-Кеа. Ты, наверно, об этом слышала -- молодой аме-риканец, офицер флота.
-- Лейтенант Баусфилд,-- кивнула Марта.
-- Но Хило, ах что это был за конь! До меня ни одна женщина на нем не ездила. Трехлеток, почти четырехле-ток, только что объезженный. Такой черный и гладкий, что на ярком свету блестел, как серебро. Это была самая крупная лошадь на всем ранчо, от королевского жеребца Спарклингдью и дикой кобылы, и всего несколько недель как заарканена. В жизни я не видала такой красоты. Кор-пус горной лошади -- крепкий, пропорциональный, с ши-рокой грудью, шея чистокровного скакуна, не худая, но стройная, чудесные чуткие уши -- не такие маленькие, которые кажутся злыми, и не большие, как у какого-ни-будь упрямца-мула. И ноги у нее были чудесные -- безу-пречной формы, уверенные, с длинными упругими баб-ками, потому она так легко и ходила под седлом.
-- Я помню,-- перебила ее Марта,-- принц Лилолило при мне говорил дяде Джону, что ты -- лучшая наезд-ница на Гавайях. Это было два года спустя, когда я вернулась из школы, а ты еще жила в Наала.
-- Неужели он это сказал!-- воскликнула Белла. Даже кровь прилила ей к щекам, а длинные карие глаза засветились -- она вся перенеслась в прошлое, к любов-нику, который полвека уже как обратился в прах. Но из благородной скромности, столь присущей гавайским жен-щинам, она тут же постаралась загладить это неуместное проявление чувств новыми славословиями своей лошади.
-- Ах, когда она носила меня вверх и вниз по травя-нистым склонам, мне чудилось, что я во сне беру барь-еры, она каждым скачком словно взлетала над высокой травой, прыгала, как олень, как кролик, как фокстерьер, ну, ты понимаешь. А как она танцевала подо мной, как держала голову! Это был конь для полководца, такого, как Наполеон или Китченер. А глаза у нее были... не злые, а такие умные, лукавые, точно она придумала хо-рошую шутку и вот-вот засмеется. Я попросила дядю Джона дать мне Хило. Дядя Джон посмотрел на меня, а я на него; и хоть он ничего не сказал, я чувствовала, что он подумал: "Белла, милая", и что при взгляде на меня перед ним встал образ принцессы Наоми. И дядя Джон согласился. Вот так оно и случилось.
Но он потребовал, чтобы я сперва испытала Хило -- вернее, себя -- без свидетелей. С этой лошадкой не легко было справиться. Но коварства или злобы в ней не было ни капли. Правда, она раз за разом выходила из пови-новения, но я делала вид, что не замечаю этого. Я совсем не боялась, а потому она все время ощущала мою волю и даже вообразить не могла, что не я хозяин положения.
Я сколько раз думала -- мог ли дядя Джон предви-деть, чем все это кончится? Самой мне это наверняка не приходило в голову в тот день, когда я верхом явилась к принцессе, на ранчо Паркеров. А там шел пир горой. Ты ведь помнишь, как старики Паркеры умели принять гостей. Устраивали охоту на кабанов, стреляли дикий скот, объезжали и клеймили лошадей. Слуг нагнали ви-димо-невидимо. Ковбои со всех концов ранчо. И девушки отовсюду--из Ваиме и Ваипио, из Хонокаа и Паауило; как сейчас их вижу -- сидят рядами на каменной стене загона, где клеймили скот, и плетут венки -- каждая для своего ковбоя. А ночи, полные аромата цветов, ночи с пес-нями и танцами, и по всей огромной усадьбе Мана бро-дят под деревьями влюбленные пары! И принц...
Белла умолкла, и ее мелкие зубы, все еще белые и чи-стые, крепко прикусили нижнюю губу, а невидящий взгляд устремился в синюю даль. Через минуту, справив-шись с собой, она продолжала:
-- Это был настоящий принц, Марта. Ты видела его до того, как... после того как вернулась из школы. На него заглядывались все женщины, да и мужчины тоже. Ему было двадцать пять лет -- красавец, в расцвете молодо-сти, с сильным и щедрым телом, сильной и щедрой душой. Какое бы безудержное веселье ни царило вокруг, как бы ни были беспечны забавы, он, казалось, ни на ми-нуту не забывал, что он -- королевского рода и все его предки были вождями, начиная с того первого, о кото-ром сложили песни, того, что провел свои двойные челны до островов Таити и Райатеи и привел их обратно. Он был милостив, светел, приветлив, но и строг, и суров, и ре-зок, когда что-нибудь приходилось ему очень уж не по нраву. Мне трудно это выразить. Он был до мозга костей мужчина и до мозга костей принц, и было в нем что-то от озорника-мальчишки и что-то непреклонное, что по-могло бы ему стать сильным и добрым королем, если бы он вступил на престол
Я словно сейчас его вижу -- таким, как в тот первый день, когда я коснулась его руки и говорила с ним... всего несколько слов, застенчиво, робко, как будто не была це-лый год женой серого чужестранца в сером доме Наала. Полвека прошло с тех пор -- ты помнишь, как тогда оде-вались наши молодые люди: белые туфли и брюки, белая шелковая рубашка и широкий испанский кушак самых яр-ких цветов,-- полвека прошло, а он вот так и стоит у меня перед глазами. Элла Хиггинсворт хотела предста-вить меня ему и повела на лужайку, где он стоял, окру-женный друзьями. Тут принцесса Лихуэ бросила ей какую-то шутку, и она задержалась, чтобы ответить, а я остановилась шага на два впереди ее.
