Анатолий Иванов - Венедикт Ерофеев вблизи и издалече
Правда, был еще один блицвизит. Через пару дней заскочил к нему затем, чтобы подарить только что вышедшую книгу Гершензона. Веничка всегда по-детски радовался таким подаркам. С явным удовольствием сообщил, что через несколько дней отбывает в Абрамцево. Берет с собой все заготовки, записные книжки: «Может, попишу». Изобилие гостей и визитеров явно не способствовало писательству. Недаром однажды он в чисто ерофеевском духе заметил: «Т. е. виною молчания еще и постоянное отсутствие одиночества: стены закрытых кабин мужских туалетов исписаны все, снизу доверху, в открытых — ни строчки».
На сей раз Веня был как-то просветлен, быть может, в ожидании перемен. Приглашал приехать к нему: «Адреса нет, но спросишь дачу Толстова — там все знают. Погуляем по заснеженным дорожкам. Тишь… Благодать…» Таким он и запомнился мне: в какой-то сиротской сатиновой рубахе, прикрывающий по привычке горло ладошкой, тихий, одухотворенный, чистый, как стеклышко…
* * *Больше я его не видел. Неумолимо, словно шаги Командора, приближалось непоправимое. Случилось это 11 мая 1990 года. Завершился земной путь Веничкиной души, обретшей наконец покой и волю.
Хоронить Ерофеева должны были на Ваганьковском. Но в последний момент вдова все переиграла. Не пожелала, чтобы покоился он рядышком с Есениным и Высоцким. У него должно быть свое кладбище, куда будут приезжать специально к нему, к Венедикту Ерофееву.
Похоронили его на Ново-Кунцевском кладбище. Среди генералитета. Не парадокс ли? Ведь вот и жил он последние тринадцать лет в «генеральском» доме, в окружении гебистов и номенклатурных работников — тех, кого всем сердцем ненавидел («Мне противен мой дом, и вход и выход из него»). После долгих лет бездомья, гонений, после скитаний в качестве работяги и люмпена, оказался в обстановке уюта и комфорта. Хотя иной раз в разговоре с ним проскальзывало: благополучие губительно для таланта. И тот, кто по малодушию предпочел спокойное житье «у антихриста за пазухой», обречен на немоту.
Да, была немота и в прямом, и в фигуральном смысле. Но была и непрестанная, незримая работа души. Какая-то часть ее сохранилась в литературных писаниях, в записных книжках, вместивших желчь и простодушие, блевотину и поднебесные духовные эмпиреи.
И еще. Было у Вени одно излюбленное занятие: незнамо зачем подбирал он для каждого дня в году соответствующее стихотворение. (Сохранилась ли эта антология?) Вот и мне захотелось добавить к этому Веничкину букету цветок строки, как бы венчающие его беспримерное, гибельное, страдальческое, чудесное бытие:
Цветут тюльпаны синиеВ лазоревом краю…Там кто-нибудь на дудочкеДоплачет песнь мою!
