Анатолий Гончаров - Император умрет завтра
В Париж он поедет. Но не ранее того, как завершит все дела, связанные с созданием в Италии Цизальпинской республики, управляемой так, как он желал бы этого и для Франции. Масса пищи для разгоряченных либеральных умов: "Сквозь благопристойный образ демократии просвечивает Хищный лик якобинского диктатора!.. Граждане свободной Франции в отчаянии. История нам не простит!..".
История прощала и не такое. А гражданам свободной Франции было все равно, чей хищный лик избавит их от казнокрадов.
В Цизальпинскую республику, ставшую основой будущей единой Итальянской республики, вошла часть завоеванных им земель, прежде всего самая крупная из них - Ломбардия. Другая часть была непосредственно присоединена к Франции. И наконец, третья часть, к которой относился и Рим, оставалась в руках прежних правителей, но с фактическим подчинением их Франции.
Побежденную и униженную Австрию следовало задобрить щедрой компенсацией, что, если смотреть в будущее, могло на ближайшие годы обезопасить Францию от попыток реванша, а заодно и спасти от окончательного разгрома Рейнскую армию.
В качестве таковой вполне годилась изнеженная утопающая в купеческой роскоши Венеция, где опереточные дожи слишком уж навязчиво демонстрируют Наполеону свой нейтралитет. Нет повода к военному вторжению в республику горластых гондольеров? А зачем повод? Батальоны всегда правы
В обмен на Венецию Австрия с готовностью согласилась отказаться от всех претензий на занятые Наполеоном итальянские владения, а также и от избиения армии генерала Моро, которое на Рейне приняло уже почти ритуальный характер. Но и тут Наполеон схитрил.Прежде он разделил Венецию. Город на лагунах отходил к Австрии, а метериковые владения - к Цизальпинской республике, которой фактически правил он сам.
Командир дивизии, посланной завоевывать Венецию, сообщил вскоре, что дожи согласны на раздел.
- Разве я спрашинал их согласия? - удивился Бонапарт. - Или венецианцы считают себя свободными от исторической неизбежности?.. Капитан, вы знаете, что такое свобода?
Офицер, доставивший срочное донесение от генерала д'Илье, сконфуженно молчал.
- А кто мне объяснит, что такое равенство?
Адъютанты, привычные к шокирующим репликам своего командующего, побледнели. Начальник штаба генерал Бертье сосредоточенно грыз ногти, нервно встряхивая своей кудрявой головой. Тут можно и палец невзначай отгрызть. Свобода, равенство, братство - священные слова, начертанные на знаменах Великой революции, которая... которую...
Что которая? А ведь и впрямь - что?
Революция, которая утопила в крови своих вождей? Революция, которая вознесла на вершину власти таких ничтожеств, как члены Директории? Революция, которая обездолила и сделала посмешищем Великую Францию?..
"Равенством" политики называют свою жестокую ненависть к власти других. И что в таком случае включает в себя понятие "демократия", если только это не хаос мнимой свободы, вскормленной политической клоунадой? - Может, вы полагаете, что демократия похожа на пьяную маркитанку, заблудившуюся на позициях?Но ведь солдаты попользуются ею и выгонят, не так ли? -Бонапарт говорил с неясной улыбкой на лице, и ординарец генерала д'Илье каким-то шестым чувством сознавал, что вопросы относятся не к нему и даже не генералу, в одночасье лишившему венецианских дожей богатого наследства тринадцати веков безмятежного исторического существования.
- Если это так, - продолжил Бонапарт, - то я не совсем понимаю вас, капитан.
- Я тоже не понимаю вас, гражданин генерал, - пробормотал расстроенный офицер.
- Что же тут непонятного для вас? - поморщился "гражданин генерал". Демократия - это когда всем заслугам. Каждому - свое. Вот какого ответа я добиваюсь... В том числе и от вас. Думаю, вы меня поняли, и скоро я поздравлю вас полковником. Вы свободны... гражданин капитан.
Наступила пауза, в течение которой Бонапарт быстро Просмотрел оперативные сводки.
- Генерал Бертье! Что, Лагарп думает - война уже кончилась? Бертье грыз ногти и понятия не имел, что думает по поводу войны командир дивизии Лагарп, который еще утром должен был выйти на новые позиции.
- Передайте ему от моего имени, что война не прекратится никогда, ибо является частью великой тайны бытия. Я даю ему еще четыре часа, но это в последний раз. Я научу армию, как следует выполнял марш-броски!.. И потом, Бертье... Я вижу, вы весели и бодры...
Начальник штаба, по уши закутанный шарфом тоскливо посмотрел на своего командующего. У него был чудовищный насморк и болело горло. Бонапарт знал, что Бертье не спал последние двое суток, но зато имел четкое представление о реальной боеспособности и точном расположении каждого подразделения.
- Вы хороший начальник штаба. Такой, который нужен мне... Но ради Бога, перестаньте грызть ногти! Вид ваших пальцев бросает меня о дрожь.
- Ничего не могу поделать... - упрямо тряхнул громадной, курчавой головой Бертье. - Если позволите, я переселюсь в соседнюю комнату, где готовят донесения ваши адъютанты.
Наполеон кивнул и стал задумчивым. Отчего-то в эту минуту все вылетело у него из головы. Он вдруг увидел Жозефину, которая сейчас мирно спала в своей уютной, увешанной зеркалами комнате на улице Шантерен. Его счастье и его боль. Никого он не смог бы полюбить так, как любил эту зрелую, опытную женщину, наполнявшую его сердце муками и радостями. Одна мысль о том, сколько мужчин побывало в ее постели, была для него пыткой, но он не давал свободы своей фантазии, он не желал знать сплетен об этой женщине. Он любил. Он принял Жозефину в свою судьбу такой, какая она есть. Другой она не могла быть. Сейчас он подумал о том, что во сне снова придет к ней, такой далекой, такой желанной... Это тоже часть великой тайны бытия. И - хватит об этом!..
Адъютант Гофер протянул Бонапарту готовое донесение Директории. Тот равнодушно скользнул взглядом по бумаге. Все верно И все не так.
- Прикажете сделать дополнение относительно Венеции?
- А зачем? Директория узнает об этом из газет. Лучше напишите о том, что путь к завоеванию Англии лежит через Египет. Пусть готовят армию и флот.
- Как вы сказали?.. Из газет?.. - опешил Гофер. - Простиите, не ослышался ли я?
- Сколько в Париже выходит газет? - вместо ответа спросил Бонапарт.
- Не знаю точно... - растерялся адъютант. - Вам еженедельно доставляют около двадцати. Я распорядился...
- Хорошо, что не все семьдесят три, Гофер! Вы не находите, что и двадцати, которые я прочитываю с ущербом для сна, чересчур много? И знаете, почему? Они пишут обо всем, что их интересует, и ничего о том, что может интересовать Францию. Газеты зализали все наши победы, Гофер!.. Жюно их не читает вовсе, и он прав. Галантерейщики упражняются в слоге. Они испытывают плебейскую потребность высказаться, не знают, о чем. Это свобода печати? Тогда я понимаю, что это такое. Скорее всего - наши туманные идеальности. Но я хорошо понимаю другое.Подлость без улик стала во Франции основой порядочности... У вас почему-то изменилось лицо, Гофер. Забавно!.. Ну, хорошо, сообщите Директории о... погоде в Венеции. Сплошной туман и сырость.Дайте газетам материал к лавочному анализу.И расставьте акценты неуверенности в моей правоте.Свои собственные акценты, разумеется. Как это вы делаете в других донесениях, которых не даете мне на подпись. И - ни слова больше, Гофер!.. Пусть банальая истина освободит вас от еще более банальной лжи.
Бледный, как сама смерть, Гофер молча отдал честь и вышел.
Весь Итальянский поход он сообщал Директори буквально о каждом шаге Наполеона Бонапарта, последовательно искажая значение для Франции такого шага, а порой и придавая смысл, противоположий тому, что задуман Бонапартом. То, что попадало в газеты, попадало туда не без ведома Поля Барраса или этого аббата Эммануэля Сийеса. Газеты густо примешивали собственной дури и дружно задыхались в своем либеральном благоговении перед тем, что они называли свободой печати.
Генерал Бонапарт порой гневался, но чаще искренне удивлялся: "Чем они пишут, эти люди без языка, без совести, без характеров, без здравого смысла?..".
Менее, чем через два года, придя к власти, Бонапарт из семидесяти трех выходивших в Париже газет приказал закрыть шестьдесят. А спустя некоторое время еще девять. Оставшиеся четыре газеты были отданы под надзор и цензуру министра полиции Жозефа Фуше.
Первый консул никогда не утверждал, что был прав, закрывая газеты. Он говорил, что поступить так его побудило природное чувство брезгливости.
- Я не настолько цивилизованный человек, чтобы противопоставить свободе печати хорошие манеры. У меня их попросту нет.
Четыре газеты, разрешенные Наполеоном, выходили очень небольшим форматом. Их называли "носовыми платками".
Глава третья ШТУРМЫ, КОТОРЫХ НЕ БЫЛО
Ночь утяжелила бег времени. Пустынная площадь за окном, мощеная брусчаткой, была похожа на мешок. Горло мешка стянуто завязками, и карусельные маковки Василия Блаженного топорщились складками.
