Пер Лагерквист - Святая земля
И под завывание ветра в сухом репейнике вокруг разрушенного храма он уснул.
Товий откопал бога. Неизвестно, сколько лет лежал этот бог в земле, улыбаясь насмешливой улыбкой. Неизвестно было и что означала эта улыбка. Разгадать этого не мог ни сам Товий первым увидевший его, ни пастухи, ни Джованни, ощупавший бога старческими дрожащими пальцами, ни лысый, который, услыхав про каменного идола, прокрался сюда и долго смотрел на него колючими птичьими глазами, не говоря ни слова. Никто не мог понять, что означает эта древняя улыбка, какую тайну она скрывает, - слишком давно сотворили этого бога. Да и могли ли когда-нибудь люди разгадать эту улыбку? Она была неуязвимой, совершенно безразличной к миру людей и с презрением отворачивалась от него, от всего сущего. Но, несмотря на это, а может быть даже именно поэтому, она производила на человека пугающее впечатление так же, как и все это мощное каменное лицо, в шероховатую поверхность которого набилась красно-коричневая земля, напоминающая засохшую кровь. Идола изваяли из очень темного камня, вряд ли из того же, из которого был выстроен алтарь, а может быть, из того же самого. Товий нашел его в развалинах древних стен храма, в том месте, куда он раньше редко заходил. Этот бог вызвал у него удивление, потому что он не походил на обвалившиеся куски храма, а был изваян совеем по-иному. Но кого он изображал, он никак не мог догадаться.
Это ему было непонятно и теперь, когда бог был водружен, по-видимому, на то же место, где стоял когда-то, покуда не был повергнут какой-то, с толь же неведомой, как и он, силой. Ему не верилось, что это было изображение бога, он не мог себе этого представить. Так думал только Джованни, не веривший ни в каких богов, по крайней мере не желавший верить в них. Он сказал, что у бога, если бы он и существовал, была бы и темная, ночная сторона, не только светлая, добрая и милостивая, как хочется верить людям. Что божественное, если оно только существует, должно быть всеобъемлющим, гораздо более сложным, чем может себе представить человек, и, стало быть, более истинным. Ибо простое и цельное не есть истинное, не может быть им. Истиной может быть лишь нечто сложное.
Но был ли этот храм воздвигнут в честь именно этого бога? Этого никто не мог знать. Его изображение стояло в стороне. Самое святое место, алтарь в святилище, могло быть предназначено для кого-то другого. Ведь бог может быть не один.
Теперь каменное лицо было снова водружено на свое место и смотрело на них, как им казалось,
равнодушным, неподвижным взглядом. А по но нам бог улыбался в темноте насмешливой улыбкой, улыбкой, которая так долго была обращена к земле, потому что он был повергнут, с тех пор он во все не изменился, лицо его все так же хранило следы красно-коричневой храмовой земли, похожей на высохшую кровь.
Над пустынным побережьем, землей пастухов, стали летать большие птицы. Сначала их было всего лишь несколько, потом все больше и больше. Эти неслышные птицы парили в воздухе на тяжелых, широких крыльях, вытянув шеи и еле заметно поворачивая головы, чтобы высмотреть добычу внизу под собой, на земле. Никто не знал зачем и откуда они прилетели. Раньше их здесь не было. А если они и прилетали сюда, то давным-давно, чего никто не помнил. Они все прилетали и прилетали, целыми тучами, день и ночь, все так же бесшумно, отчего людям становилось страшно.
Потом вдруг стало ясно, зачем они прилетали. Люди увидели, что они собирались на пастбищах возле павших животных, овец и коз. Целая стая пожирала одно животное, птицы дрались из-за падали, разрывали куски мяса мощными кривы. клювами и смотрели друг на друга желтыми ядовитыми глазами.
Они не пугались людей, можно было подойти и хорошенько разглядеть их. Вблизи они были вовсе не такие, какими казались в воздухе: грязно-желтые, отвратительные. Их редкое, будто вывалянное в пыли оперенье было измарано мерзкими остатками падали, головы совсем голые, а зобы из пузырчатой кожи грязные, отвислые, гадкого вида. Это были вовсе не гордые хищные птицы, как казалось издали, а гнусные стервятники.
Прогнать их было невозможно, они не двигались с места. Да и не к чему было прогонять их, от подохших животных шла такая вонь, и даже хорошо было, что эти стервятники пожирали их, оставляя лишь чистые белые скелеты.
Но отчего гибла скотина? Этого пастухи понять не могли. Откуда свалилась на них такая напасть? Они пасли своих животных как всегда, как и их отцы. Почему это должно было случиться? Почему это случилось на земле, где никогда не происходило?
Кто же был этот лысый? Он вдруг откуда-то выныривал и снова исчезал. Долгое время его никто не видел, не видел вовсе. Где же он был в это время? Был ли он пастух? Вряд ли. Трудно было представить себе, что у него тоже есть стадо, которое он пасет. Он не походил на остальных пастухов. Вовсе нет.
Товию хотелось иногда расспросить их о нем. Но он этого не делал. Ведь если бы он спросил его, то, как это ни странно, не получил бы ответа. Или получил бы уклончивый ответ, мол, они этого не знают. А может, они и вправду не знали. Но вот он вдруг вынырнул снова. Откуда? Никто не мог этого сказать, никто этого не заметил.
Он просто взял и появился. Он что-то делал неподалеку от храма, а несколько пастухов стояли вокруг и смотрели. Зачем они пришли? Откуда они узнали, что он был там и что он делал?
Товий тоже пошел туда узнать, что там происходит. Но Джованни, который в последнее время стал быстро терять силы, остался лежать в храме на тростниковой постели и ждал, что Товий придет и обо всем ему расскажет.
Вначале Товий не увидел ничего. Пастухи стояли тесным кругом и, видно, не хотели посторониться, чтобы он тоже мог поглядеть. Лысый лежал на земле и держал в тощих, длинных руках одну из этих поганых птиц, хотя и не такую большую, как те, которые собирались обычно у падали. Это был птенец с поломанным крылом. Потому-то лысому и удалось поймать его, птенец волочил крыло по земле, и схватить его было легко. Теперь он лежал с распростертыми крыльями, вверх покрытой пушком грудкой, беспомощный, в плену у своего мучителя, которому, видимо, доставляло удовольствие истязать его. Птенец боролся изо всех сил, но, как ни странно, не издал ни звука. Даже когда лысый сломал ему крылья, чтобы он перестал трепыхаться, птенец не пикнул. Он предпочел мучиться, но жаловаться не стал.
Пока лысому нужно было заставить птенца лежать спокойно, он держал нож в зубах, теперь же он взял нож в руку и разрезал птенца сверху донизу. Потом он разломал его, разорвал половинки стал пристально разглядывать его внутренности.
Сердце у птенца продолжало биться. Даже теперь он не издал ни одного жалобного звука и, разумеется, тут же подох. А лысый все продолжал разглядывать его внутренности, наклонив над ними свою маленькую лысую голову на тонкой шее, сам похожий на птицу. Товий подумал, что внутренности выглядели такими чистыми и безвредными и, на удивление, не издавали никакой вони, хотя несчастный птенец был из числа птиц, питающихся падалью.
Ему было трудно понять смысл того, что он увидел. Но один пастух шепотом объяснил ему кое-что. Лысый, человек большой премудрости, хочет узнать, что за беда постигла их из-за этих злых чужих птиц и как можно от них защититься. Поэтому-то им так важно было поглядеть, что он делает. А когда Товий окинул взглядом лица пастухов, он заметил, что они взволнованы, что все они следят за тем, что делает лысый, с большим интересом и воодушевлением. Но самым удивительным было то, что смотреть, как мучается несчастный пойманный птенец, доставляло им какое-то удовлетворение, будто они мстили ему за то, что пришлось пережить им самим. Наверное, они сами этого не знали, но их лица выдавали эти чувства. Это сильно удивило его, ведь на их лицах нсегда было выражение такой кротости и умиротворения, что Товий связывал с ними представление о душевном покое. Теперь их лица выражали (овеем иные чувства, и этого нельзя было не заметить.
Вернувшись назад к слепому, он рассказал о том, что видел. Джованни нашел поведение лысого нелепым и не усмотрел никакой связи в этом с бедой, постигшей пастухов. Правда, решил он, быть может, лысый обладает тайной силой и обнаружил что-то. Но больше всего старика заинтересовало то, что Товий рассказал ему про пастухов, про то, как изменилось выражение их лиц, когда они смотрели на мучения птенца, что лица их выражали чувство удовлетворения отмщением тому, кто, в сущности, был ни в чем не повинен. Это совпадало с его собственным представлением о людях, которое эти бесхитростные и честные пастухи поколебали своей кротостью, своим поклонением младенцу, явившемуся к ним и лежащему в хижине на охапке соломы в ожидании, когда настанет час провозгласить свое тысячелетнее царство.
Лысый, разумеется, не рассказал, что он нашел, роясь в кишках птенца, но недаром именно после этого на алтаре разрушенного храма был принесен в жертву ягненок. Чума продолжала косить скот, и надо было что-то делать, чтобы отвести беду, умилостивить кого-то. Кого? Этого не знал никто, даже лысый, заставивший ягненка в святая святых на алтаре истекать кровью как можно дольше, чтобы доставить удовольствие и неведомому богу, и себе самому.
