Виктор Бердинских - Тайны русской души. Дневник гимназистки

Незаметно в мечтах и разговорах мы дошли до вокзала. Там сбрызнули начавший увядать букет и тревожно стали ждать. Вот кто-то едет: она? Нет.

Вот еще – тоже нет! Еще, еще… всё не она. А вот там – подальше – кто-то идет в большой шляпе… Это она! Где Наташа? Скорей!..

Это действительно она – такая хорошенькая, нежная, грациозная, в голубой кофточке и с розами в руках.

– Вы давно уже здесь? А меня задержали, – произносит приятный певучий голос. А чудные глаза сияют. – Ну а теперь пойдемте – где-нибудь посидим, времени еще не много…

Мы прошли в здание вокзала и сели на диванчик.

– Ниночка, я с тобой, – шепчет Владя Жарская22 и пролезает за мной поближе к Екатерине Георгиевне, так как я сижу с ней рядом. Я передала ей поклон от тети, она поблагодарила и, оглядев всех, сказала вполголоса:

– Отчего вы такая грустная?..

Не помню, что я ей ответила, сказала, кажется: «Так…» – по своей глупой привычке и поскорее уткнулась в ее букет…

Тут мы сидели недолго. Ей захотелось пойти в вагон. Но в купе было так тесно, что все мы не поместились. Поэтому мы все вышли на полотно дороги.

– Ну, вы мне будете писать, да? Напишете коллективное письмо?

– Да, и вы нам – тоже.

– Конечно… Затем пришлете карточку.

– Но она не будет скоро готова… Недели через две-три…

И вы нам – свою?

– Хорошо, а теперь – желаю вам всего хорошего, я пойду в вагон…

Она начала прощаться. Мы все перецеловались с ней, и она вошла в вагон, остановившись на площадке.

– Екатерина Георгиевна! Вы лучше смотрите в окошко!

Она быстро исчезла и через секунду уже садилась за столик перед окошком в вагоне. На глазах у меня навернулись слезы, я спряталась за Владиным зонтиком. Но это было бесполезно: быстро наклонив голову, Екатерина Георгиевна заглянула под зонт. Маня Слаутина23 не могла сдержаться – и убежала.

Еще несколько слов с той и другой стороны – и поезд покачнулся, тронулся… Я послала Екатерине Георгиевне воздушный поцелуй, она ответила, и на ее глаза – чудные, любимые глаза – тоже навернулись слезы. Она кивнула нам головой…

Поезд пошел скорее. Она высунулась в окно, замахала платком, а мы отвечали зонтиком. Поезд стал поворачиваться, Екатерина Георгиевна скрылась из глаз. Нежная залетная птичка улетела…

Как странно обращается со мной Лидия Георгиевна. Так осторожно, нежно, точно я теперь воздушное создание или фарфоровая безделушка и она боится, чтоб не задеть меня как-нибудь грубо. Но почему?..

Я не плачу теперь, я не жалуюсь на то, что не вижу Екатерину Георгиевну. Я больше молчу и думаю о ней. А Лидия Георгиевна гораздо более внимательна ко мне теперь, чем тогда, когда я каждую минуту говорила ей о Екатерине Георгиевне. Почему же это?..

Я удивляюсь Лизе Бородулиной, которая живет теперь у нас. Удивляюсь ее капризам и прихотям. Больше – она возмущает меня почти бессердечием и… глупостью.

Сегодня было одно из обычных представлений.

Завтра в театре идут две пьесы: «Непогребенные»24 и «Вторая молодость»25. Обе они разрешены ученицам. Но у Лизы за эту четверть вышло семь «двоек», и тетя вчера на Совете (гимназии) получила из-за этого большую неприятность – как классная дама. И вот сегодня на Лизину просьбу отпустить ее завтра в театр она (тетя) ответила отказом. Лиза и разревелась – как приготовишка. Конечно, я понимаю, что получить отказ в удовольствии – обидно, но надо сначала спросить себя: «А стою ли я его?» Я помню, когда тетя Аничка предложила мне пойти на «Гувернера»26, я задала себе этот вопрос и ответила: «Нет, по географии – “три”, и у мамы денег нет!» А когда мне сказали, что идти я должна, и взяли билет, мне стало не по себе: ведь это было не заслужено! А удовольствие только тогда удовольствие, когда оно заслужено…

Но Лиза на свои отметки не обращает ни малейшего внимания: хоть ей всё равно – и горя мало. Она равнодушна ко всему, кроме театра и актеров. Но так жить, по-моему, нельзя. Многое в жизни неизмеримо более интересно и заслуживает в сто раз большего внимания, чем актеры и их игра. Можно увлекаться чем угодно, но надо уважать или хоть только терпеть увлечения и мнения других.

Но Лиза совсем не такова: она готова бить, бранить и изводить того, кто скажет что-нибудь дурное про актеров, она готова ненавидеть тех, кто предпочитает театру другие удовольствия; она, не задумываясь, бросится на шею тому, кто скажет: «Лабинский27 – дуся!» – и оскорбит того, кто осмелится препятствовать ей в посещении театра.

Она сказала сегодня тете:

– Если вы не отпустите, я пойду к Юлии Васильевне («начальнице»)28 – и она меня отпустит…

Разве это – не оскорбление? Сделав это, она сделает подлость. И вся эта сцена прошла среди истеричного рева. А еще: сколько она хвасталась, что умеет сдерживаться!..

Хоть у меня глаза на мокром-мокром месте, но я, слава Богу, до истерики не доходила. И я откажусь, не мигнув глазом, от того, чего не может получить Зина29, если она больна. А у Лизы вот болен рожей30 папа…

Теперь, после Всенощной, они пошли к Юлии Васильевне. Что-то будет? Интересно…

Вчера (это) кончилось ничем. Только Лиза, после раздумья, решила в театр не ходить, а написать письмо доктору, чтобы узнать о здоровье отца.

Зато сегодня… Ой, ой!..

Сегодня я целое утро прибиралась у себя в комнате, и Катя крупными буквами написала на бумажке:

– Нине сегодня за приборку – «пять с плюсом»…

На минутку я вышла из комнаты. Возвращаюсь – и вижу: идут верхние квартиранты и, глядя в окно, смеются. Что такое? Вижу: бумажка выставлена в окно, и выставила ее Лиза. Удивительно «приятно»… Подумаешь: когда все проходящие читают такую надпись (и) сейчас узнают, что это случилось раз «в кои веки»!..

Я им сказала, что отплачу. И отплатила! Написала афишу: «Новость! Готовится к постановке новая пьеса с участием знаменитой актрисы Лабинской-Шиловой».

Нарисовала наверху с обеих сторон две карикатурно-удивленные рожи – и повесила вместе с другими афишами в столовую. Пришли обедать: увидели, прочли, рассмеялись. Улыбнулась и Лиза, но после обеда сорвала и измяла.

Меня передернуло… Слезы обожгли глаза… Я пробормотала:

– Как это бессовестно!.. – и убежала к маме в комнату.

На новом листе под плачущей физиономией я написала: «Спектакль отложен – ввиду нервного расстройства актрисы и администрации театра».

Повесила туда же. Прочли, посмеялись… Лиза хотела было сорвать, да не дали ей. А во мне еще до сих пор ворочается злоба, и давит грудь, и бьется сердце, и лицо горит – как в огне…

Как я вчера вечером плакала!Так много казалось мне,Что слезы невольно закапали,Сбегая по щеке в полутьме.

Мне стало так больно и совестно,Что смеялась над Лизою я;А с иконы смотрели так грустноБожьей Матери звезды-глаза.

Мне казалось, что Ангел-хранительУлетел навсегда от меняИ что нам Всемогущий СпасительНе простит никогда, никогда!

И молитва горячая вырваласьИз измученной горем груди.И слезами обильными вылилась…И светлей стало всё впереди.

Но мне вспомнилось, что страданья возвышают душу человека, очищают ее от всего грязного и порочного. И мне стало так легко – точно гора с плеч свалилась!..

Я начинаю серьезно волноваться: из Петербурга нет никакого известия. Уж не болен ли кто? Меня сильно беспокоит здоровье Леночки (Юдиной).

Ей я написала давно: числа четырнадцатого-пятнадцатого (октября), а ответа нет… Не написать ли еще раз?.. Сегодня еще не буду, но если и завтра ничего не получу, то закачу такое отчаянное письмо, что кто-нибудь, хоть Миша (Юдин), да ответит…

Странно, до этого года я как-то меньше волновалась. И не то чтобы волновалась меньше, а не показывала виду, что волнуюсь.

Это высказывается не только в ожидании писем, а и в том, как я себя веду у зубной врачихи. Мне надо было сегодня выдернуть зуб, а то противный флюс всё не проходит. И идя к ней, и уже сидя в кресле, я так долго на это не решалась, что О. Н. удивилась даже:

– Куда это ваша твердость девалась? Бывало, у меня и виду не покажет, что больно, а дома только плачет. Что это с вами сегодня сделалось?..

Я и сама не знаю, только у меня сердце сжимается при виде этих отвратительных щипцов… Все-таки – выдернули. Дергать же пришлось в два приема… Зато, когда операция кончилась, у меня даже голова вся мокрая сделалась и появилась ужасная слабость. Потом всё скоро прошло. Только как же у меня не хватило силы не показать вида, что я боюсь? Скверно…

Я всё ждала от Сони (Юдиной) письма, но не дождалась – и написала сама. Меня очень беспокоит это молчание: так и думается, что или письма не доходят (в лучшем случае), или у них кто-нибудь болен – и Соне не до того.