Андрей Никитин - Исследования и статьи
Как я уже отметил, при изложении сделки в купчей нотарием было использовано два глагола — «крити» и «купити» — до последнего времени воспринимаемых филологами как равнозначные, что отмечено во всех словарях древнерусского языка и в словоуказателях к текстам. Действительно, при наличии одного только глагола «крити» («шед на търг крити себе ризу»[41], т. е. «шел на рынок купить себе одежду») замена его глаголом «купити» вроде бы смысла не меняет. Но, исходя из предположения о жесткости формуляра купчей и особого, как можно убедиться, значения этой сделки, следует полагать, что между указанными глаголами существовало определенное смысловое отличие, поскольку каждый из них отражает разные этапы одного процесса.
Глагол «купити», как явствует из его положения в конце акта, употреблен для обозначения завершения сделки, ее итога, выраженного передачей денег представителям продавца перед свидетелями. Но сделке, как известно, предшествует торг и сговор, что описано с помощью глагола «крити» в первой фразе купчей. Именно для этой важнейшей части сделки и требовались свидетели достигнутой договоренности. Поэтому мне представляется, что глагол «крити», будучи юридическим термином, имел значение ‘сторговать(ся)’, ‘договориться о цене’, поскольку еще в прошлом веке реальное «рукобитье» (рукопожатие), скреплявшее достигнутую договоренность между продавцом и покупателем, обязательно накрывалось полой одежды.
В данном случае речь шла о том, что представители сторон «перед святой Софией и ее клиром» сторговались о цене земли.
Достигнутую договоренность и фиксировали «софийские попы» во главе со своим благочинным. Стоит заметить, что приведенный выше пример из словаря соответствует как раз такому значению: некто «шел на рынок сторговать себе одежду».
Теперь с учетом возможных вариантов объяснительный перевод записи о продаже «Бояновой земли» можно представить в следующем виде:
«Месяца января 30 [числа], в день святого Ипполита, перед попами святой Софии княгиня Всеволодова [Анна] сторговала землю княгини Бояновой. При этом присутствовал протопоп Яким, [попы] Домило, Пантелей, Степан, Михалко „неженатик“, Михаил, Данило, Марк [и] Семен, [тогда как со стороны покупателя были попы] Михаил [духовник княгини] Елисавы [и] Иван [духовник княжны] Янки, [а со стороны продавца были] Тудор Тубынов, Илья Копылович [и] Тудор Борзятич. И перед этими свидетелями [княгиня Всеволодова] купила землю княгини Бояновой всю [т. е. без остатка]. А за нее отдала семьдесят гривен собольих, а в них [содержится] семьсот гривен „драничных“».
Предлагаемый перевод, как и толкование текста, носят, конечно же, не окончательный характер: купчая на «землю Бояню» является древнейшим известным документом частного акта древней Руси, не имеющим аналогий на протяжении почти трех последующих веков. Мы не знаем ни формуляра таких актов, ни процедуры совершения подобных сделок, ни реального содержания денежных единиц той эпохи, выступающих в малопонятных для нас терминах (гривны — «драницы», «собольи», «серебра» и пр.[42]), ни особенностей синтаксиса и грамматики подобных актов, ни практики помещения «противней» (копий) на стенах общественных зданий и храмов — традиции, похоже, идущей еще из античного мира.
Дошедшие до нас памятники древнерусской письменности мало способствуют прояснению этих вопросов, так что приходится надеяться на археологов и реставраторов, в руках которых может оказаться схожий материал, позволяющий уточнить или пересмотреть предлагаемое прочтение. Точно так же остается гадать о событиях, которые привели к этой сделке, и о задействованных в ней лицах.
И всё же можно утверждать, что купчая на «землю Бояна», даже на этой стадии ее исследования, предстает исключительной важности документом для истории киевской Руси второй половины XI века. Во-первых, это древнейший известный нам земельный акт, дошедший в «противне» своего времени, который знакомит с процедурой сделки, ее оформлением, участием представителей сторон и привлечением в качестве свидетелей духовных лиц, причем количество последних — 9 человек во главе с благочинным Якимом — отличается от установлений византийской «Эклоги»[43], но соответствует рекомендациям «Закона Судного людем»[44], что особенно интересно в связи с признанным юго-славянским (болгарским) происхождением последнего.
Во-вторых, купчая знакомит нас с именами попов софийского клира 80–90-х годов XI века, с духовниками великокняжеских семей этого времени и с фактом исполнения ими весьма щекотливых посреднических функций в такого рода сделках, где, скорее всего, была замешана и политика. В-третьих, документ сообщает нам о проживании в Киеве на положении независимых землевладельцев и в окружении своего двора потомков болгарских царей, одним из которых был, по-видимому, Боян, чья семья вынуждена была уступить свое наследственное владение жене великого киевского князя.
Наконец, и это особенно интересно, наличие в Киеве XI века «князя Бояна» с его болгарским окружением в какой-то степени решает загадку, с одной стороны, появления в это именно время книжных феноменов эпохи царя Симеона, а, с другой, — присутствия в тексте «Слова о полку Игореве» пласта «дунайских реминисценций», заключенных в фрагментах поэтического наследия Бояна, о чем писали многие исследователи древнерусской поэмы. В этом плане особенный интерес вызывают наблюдения Н. М. Дылевского над орфографией и грамматикой Мусин-Пушкинского списка «Слова…», в котором он неизменно отмечал «строгую выдержанность системы средств болгаризированной орфографии», что, по его мнению, является безусловным доказательством «в пользу натуральности (т. е. изначальности в тексте. — А. Н.) этой системы»[45].
«Лебеди» Великой Степи[46]
О половцах упоминают все учебники русской истории, как о чем-то само собою разумеющемся и известном. Их можно встретить на страницах исторических романов и на сцене оперных театров. И всегда оказывается, что половцы — исчадия ада, злейшие враги Руси, коварные и алчные, косоглазые и меднолицые… Но так ли это? Не оказались ли мы в плену искусственных концепций, не поняв летописцев или поздних редакторов летописных сводов, смотревших на степных соседей сквозь призму уже новых, русско-монгольских отношений?
История половцев для непредвзятого исследователя полна парадоксов. Почти два века они жили бок о бок с древней Русью, иногда даже среди русских. Вместе с русскими воинами они участвовали в княжеских усобицах, ходили в помощь русским князьям на Венгрию, Польшу, Волжскую Булгарию, выдавали за них своих дочерей; вместе с русскими дружинами встали против монголов и — бежали, разбитые, чтобы потом снова возникнуть на исторической арене Восточной Европы сначала под именем кипчаков, а после насильственной исламизации в XV в. — в качестве казанских, астраханских и крымских «татар».
Сейчас наступило время, когда можно попытаться взглянуть на наших древних соседей новыми глазами. Сделать это достаточно трудно, как по причине установившейся тенденциозности, так и по крайней скудости материала, в первую очередь письменных известий об этом неуловимом народе, то появлявшемся, то исчезавшем за степным горизонтом. Но главная сложность заключается в другом: то явление, которое отмечено в русских летописях этнонимом «половцы», на самом деле представляло собой сложный и весьма пестрый конгломерат степных народов, у каждого из которых был свой язык, свой антропологический и бытовой облик, свои верования и обряды, свои традиции быта. Появившись в южно-русских степях, собственно половцы, куманы, представленные разными родовыми объединениями, судя по всему, тоже весьма отличными друг от друга вряд ли могли сильно повлиять на быт прежних обитателей степей, взимая с них дань, облагая повинностями и привлекая для участия в своих походах. Отсюда и такой разнобой в описании верований и облика куманов/кипчаков, который исследователь обнаруживает у средневековых путешественников XIV–XV вв.
В этом плане характерно свидетельство Гильома де Рубрука оставившего описание самых разных обрядов погребения у современных ему обитателей Степи, причисленных им огульно к половцам, на которое обычно ссылаются современные исследователи, когда говорят о верованиях и религии половцев:
«Команы насыпают большой холм над усопшим и воздвигают ему статую, обращенную лицом к востоку и держащую у себя в руке перед пупком чашу. Они строят также для богачей пирамиды, то есть остроконечные домики, и кое-где я видел большие башни из кирпичей, кое-где каменные дома, хотя камней там и не находится. Я видел одного недавно умершего, около которого они повесили на высоких жердях 16 шкур лошадей, по четыре с каждой стороны мира; и они поставили перед ним для питья кумыс, для еды мясо, хотя и говорили про него, что он был окрещен. Я видел другие погребения в направлении к востоку, именно большие площади, вымощенные камнями, одни круглые, другие четырехугольные, и затем четыре длинных камня, воздвигнутых с четырех сторон мира по ею сторону площади»[47].
