Габриэль Городецкий - Роковой самообман
Тем не менее, наследие имперского соперничества, обогащенное коммунистическим опытом, порождало взаимные подозрения, перечеркивающие любые признаки сближения в начале 20-х гг. Эти подозрения — главный фактор, определявший постепенную, но неуклонную дестабилизацию в 30-е гг. и события, приведшие к войне. Форсированная индустриализация и коллективизация были направлены на выжимание с помощью грубой силы экономических ресурсов, которые не могли быть получены в результате нормальных торговых отношений с Западом. Учитывая реалии капиталистического окружения и боязнь новой интервенции, защита от внешней угрозы становилась необходимой предпосылкой для построения «социализма в одной стране». Еще до прихода Гитлера к власти Советский Союз старался заключить соглашения о взаимопомощи со своими ближайшими соседями, а после 1931 г. эти усилия получили новый импульс.
Историческая память коротка. В свете неожиданного превращения Советского Союза в сверхдержаву после Второй мировой войны, возможно, почти забыто, что вплоть до начала войны страх перед новой капиталистической интервенцией доминировал в мыслях Сталина и его армии. Новая советская военная доктрина, разрабатывавшаяся с 1928 г., скорее отмечала наличие множества врагов, угрожающих Советскому Союзу, чем выражала экспансионистские устремления. Не ожидая войны империалистических государств между собой, боялись крестового похода против русской революции. До 1927 г., из-за слабости Красной Армии и в надежде достичь modus vivendi с Западом, считалось, что с помощью европейских рабочих удастся удерживать западные правительства от войны с Советским Союзом. Однако к 1927 г. революционные перспективы уменьшились, и задача предотвращения угрозы была поставлена перед Красной Армией{26}. Вся политика «коллективной безопасности» последовательно, лишь с незначительными тактическими отклонениями, строилась на признании потенциальной опасности, исходящей от капиталистического лагеря в целом, будь то фашистская Германия или западные демократии. Взяв на вооружение политику баланса сил, столь чуждую марксистской теории, запрещавшей объединяться с одним капиталистом против другого, Сталин сосредоточил усилия на защите революции путем сотрудничества со странами Запада.
Заключение пакта Молотова — Риббентропа о ненападении 23 августа 1939 г. означало изменение расстановки сил, но не общих целей сталинской внешней политики. То же относится и к секретным протоколам, подписанным месяц спустя, которые разграничивали сферы влияния Советского Союза и Германии. Мотивы подписания пакта становятся ясны, как только мы точно определим временной отрезок, на котором произошло обращение Сталина в сторону Германии. Полемика вокруг толкования смысла пакта охватывает два противоположных полюса и широкий спектр мнений между ними. На одном полюсе интерпретация, согласно которой Советский Союз проводил неоспоримо благородную политику создания всеевропейского щита коллективной безопасности от нацистской агрессии. Неудачу объясняют не недостатком искренних усилий Советов, а «примиренчеством», неспособностью западных демократий дать отпор гитлеровской агрессии. По мнению ученых этой школы, русские не рассматривали всерьез выбор в пользу Германии до конца августа 1939 г., когда они поняли, что Запад не откажется от примиренческих настроений, а Гитлер уже приступил к оккупации Польши.
На противоположном полюсе — заявления, что коллективная безопасность от агрессии никогда не была истинной целью Кремля, а лишь фасадом, за которым Сталин в течение всего десятилетия домогался агрессивного альянса с не желавшим этого Гитлером. Данная интерпретация подчеркивает идеологические предпосылки советской внешней политики. Такие историки, как Роберт Таккер и, совсем недавно, Суворов, утверждают, что еще в 1927 г. Сталин решил вбить клин между капиталистическими государствами и втравить их в разрушительную империалистическую войну между собой, из которой Советский Союз вышел бы невредимым и достаточно сильным, чтобы расширить свою территорию на всех рубежах. Для того чтобы спровоцировать эту войну, Сталин облегчил Гитлеру приход к власти, старательно направляя политику Коминтерна и германской коммунистической партии по самоубийственному курсу и препятствуя их возможному союзу с социал-демократами. Нацистско-советский пакт, согласно этой точке зрения, всегда подразумевался в планах Сталина, тогда как «коллективная безопасность» лишь маскировала его истинные замыслы от Запада. Суворов старается приписать Сталину постоянную агрессивную политику в сговоре с Германией начиная с Рапалльского договора 1922 г{27}.
Весьма соблазнительно отнести сдвиг в советской политике на счет разочарования в Западе после Мюнхенской конференции в сентябре 1938 г. Исключение Советов из конференции и карт-бланш, данный Гитлеру в Чехословакии, как будто подтвердили глубоко укоренившиеся подозрения, что британский и французский премьер-министры, Чемберлен и Даладье, решили отвести от себя германскую опасность, поощряя гитлеровскую экспансию на восток. Однако такая интерпретация не учитывает тот факт, что, несмотря на тяжелый удар, нанесенный коллективной безопасности, Сталин не считал последствия Мюнхена необратимыми. Более того, у него не было альтернативного плана действий, пока Гитлер ставил на дальнейшее покорение Запада.
Для большинства историков излюбленный водораздел — сталинский обзор советской внешней политики на XVIII съезде партии 10 марта 1939 г. Часто цитируют знаменитое предупреждение Сталина западным демократиям, что он не собирается «таскать для других каштаны из огня». Под влиянием событий, случившихся впоследствии, историки обнаруживают здесь решение Сталина сотрудничать с нацистской Германией. Однако даже беглый анализ всего текста выступления достаточно ясно показывает, что Сталин на самом деле отказывался от ленинской идеи революционной войны и предостерегал об опасности, которую мировая война представляет для Советского Союза. Кроме того, в течение недели Гитлер нарушил Мюнхенское соглашение и вынудил Чемберлена занять более воинственную позицию{28}.
Односторонние британские гарантии Польше от 31 марта 1939 г. стали решающей вехой на пути к пакту Молотова — Риббентропа и первым залпом Второй мировой войны. Они меняют декорации одним махом. Делая свое заявление, Чемберлен вряд ли консультировался с Форин Оффис или своими личными советниками; гарантии были его спонтанной эмоциональной реакцией на личное унижение, пережитое им, когда Гитлер захватил Прагу 15 марта 1939 г. Парадоксально, но, давая гарантии Польше, Британия на деле бросала вызов Германии, тем самым явно отказываясь от позиции поддержания европейского баланса сил. Гарантии порождали два возможных последствия. Фактор сдерживания был призван вернуть Гитлера за стол переговоров. Однако, если бы Гитлер продолжал настаивать на своих территориальных претензиях к Польше, военная аксиома о необходимости избегать войны на два фронта, выведенная из опыта прежних войн, заставила бы Гитлера нейтрализовать Советский Союз. Следовательно, для Советского Союза открывалась возможность выбора в пользу Германии, до тех пор недоступная. С другой стороны, когда до Чемберлена дошло бы, что дорога к «второму Мюнхену» не будет гладкой и война вполне может начаться, ему пришлось бы, хоть для виду, попытаться получить военные обязательства от Советского Союза, жизненно необходимые для исполнения гарантий. Таким образом, Советский Союз непреднамеренно становился стержнем европейского баланса сил{29}.
Пакт Молотова — Риббентропа исторически вспоминается как «шок» и «сюрприз», отражающий вероломство русской натуры. Суворов пользуется этим ярким образом, чтобы дискредитировать искренность русских на переговорах о трехстороннем соглашении с Англией и Францией в 1939 г. Он утверждает, что «Сталин не искал подобных союзов… Сталин мог бы остаться нейтральным, но предпочел вонзить нож в спину странам, сражающимся с фашизмом»{30}. Он представляет это естественным следствием идеологических догм, затверженных Сталиным в 20-е гг. Оба мифа, «ножа в спину» и «догмы», расцвели пышным цветом в эпоху холодной войны и подкреплялись упрощенным прочтением событий, приведших к заключению пакта. В действительности англичане быстро осознали логические последствия своих гарантий для курса советской внешней политики. Как только были даны гарантии Польше, сэр Уильям Сидс, британский посол в Москве, предупреждал Уайтхолл о последствиях: «С России достаточно, и впредь она будет держаться в стороне, свободная от всяких обязательств». В середине апреля он снова предостерегал, что, если автоматические гарантии Польше останутся в силе, «для России большим соблазном будет остаться в стороне и в случае войны превратить свою хваленую помощь жертвам агрессии в выгодный бизнес по продаже последним необходимых припасов». Он считал, что, как только Гитлер установит общую границу с Советским Союзом, он постарается достичь соглашения со Сталиным о будущем Прибалтийских государств, Польши и Бессарабии. Точно так же и британский заместитель министра иностранных дел неохотно признавал: «Теперь, когда правительство Его Величества дало свои гарантии, Советское правительство будет сидеть спокойно и умоет руки во всем этом деле»{31}. В день подписания пакта сэр Невил Хендерсон, британский посол в Берлине, признал, что «британская политика vis-a-vis{32} к Польше в конце концов все равно сделала бы это неизбежным»{33}.
