Аркадий Стругацкий - Собрание сочинений: В 11 т. Т. 2: 1960-1962 гг.
«Какова ночка! — думал Новаго.— Не хуже любой из тех, когда я заблудился в тайге. А самое главное еще и не начиналось и кончится не раньше чем к пяти утра. Завтра в пять, ну в шесть часов утра парень уже будет вопить на всю планету. Только бы Мандель не подкачал. Нет, Мандель не подкачает. Папаша Марк Славин может быть спокоен. Через несколько месяцев мы будем всей Базой таскать парня на руках, однообразно вопрошая: «А кто это у нас такой маленький? А кто это у нас такой пухленький?» Только надо все очень тщательно продумать с центрифугой. И вообще пора вызывать с Земли хорошего педиатра… Парню совершенно необходим педиатр. Жаль вот, что следующие корабли будут только через год».
В том, что родится именно парень, Новаго не сомневался. Он очень любил парней, которых можно носить на руках, время от времени осведомляясь: «А кто это у нас такой маленький?»
ПОЧТИ ТАКИЕ ЖЕ
Их вот–вот должны были вызвать, и они сидели в коридоре на подоконнике перед дверью. Сережа Кондратьев болтал ногами, а Панин, вывернув короткую шею, глядел за окно в парк, где на волейбольной площадке прыгали у сетки девчонки с факультета Дистанционного Управления. Сережа Кондратьев, подсунув под себя ладони, смотрел на дверь, на блестящую черную пластинку с надписью «Большая Центрифуга». В Высшей школе космогации четыре факультета, и три из них имеют тренировочные залы, на дверях которых висит пластинка с такой же надписью. Всегда очень тревожно ждать, когда тебя вызовут на Большую Центрифугу. Вот Панин, например, глазеет на девчонок явно для того, чтобы не показать, как ему тревожно. А ведь у Панина сегодня самая обычная тренировка.
— Хорошо играют,— сказал Панин басом.
— Хорошо,— сказал Сережа, не оборачиваясь.
— У «четверки» отличный пас.
— Да,— сказал Сережа. Он передернул плечами. У него тоже был хороший пас, но он не обернулся.
Панин посмотрел на Сережу, посмотрел на дверь и сказал:
— Сегодня тебя отсюда понесут. Сережа промолчал.
— Ногами вперед,— сказал Панин.
— Да уж,— сказал Сережа, сдерживаясь.— Тебя–то уж не понесут.
— Спокойно, спортсмен,— сказал Панин.— Спортсмену надлежит быть спокойну, выдержану и всегда готову.
— А я спокоен,— сказал Сережа.
— Ты спокоен? — сказал Панин, тыкая его в грудь негнущимся пальцем.— Ты вибрируешь. Ты трясешься, как малек на старте. Смотреть противно, как ты трясешься.
— А ты не смотри,— посоветовал Сережа.— Смотри лучше на девочек. Хороший пас и все такое.
— Ты непристоен,— сказал Панин и посмотрел в окно.— Прекрасные девушки! И замечательно играют.
— Вот и смотри,— сказал Сережа.— И старайся не стучать зубами.
— Это я стучу зубами? — изумился Панин.— Это ты стучишь зубами.
Сережа промолчал.
— Мне можно стучать зубами,— сказал Панин, подумав.— Я не спортсмен.— Он вздохнул, посмотрел на дверь и сказал: — Хоть бы скорее вызвали, что ли…
Слева в конце коридора появился староста второго курса Гриша Быстров. Он был в рабочем комбинезоне, приближался медленно и вел пальцем по стене. Лицо у него было задумчивое. Он остановился перед Кондратьевым и Паниным и сказал:
— Здравствуйте.— Голос у него был печальный.
Сережа кивнул. Панин снисходительно сказал:
— Здравствуй, Григорий. Вибрируешь ли ты перед Центрифугой, Григорий?
— Да,— ответил Гриша Быстров.— Немножко.
— Вот,— сказал Панин Сереже,— Григорий волнуется всего–навсего немножко. А между тем Григорий всего–навсего малек.
Мальками в школе называли курсантов младших курсов. Гриша вздохнул и тоже сел на подоконник.
— Сережа,— сказал он.— Правда, что ты делаешь сегодня первую попытку на восьмикратной?
— Да,— сказал Сережа. Ему совсем не хотелось разговаривать, но он боялся обидеть Быстрова.— Если позволят, конечно,— добавил он.
— Наверное, позволят,— сказал Гриша.
— Подумаешь, попытка на восьмикратной! — сказал Панин легкомысленно.
— А ты пробовал на восьмикратной? — с интересом спросил Гриша.
— Нет,— сказал Панин.— Но зато я не спортсмен.
— А может быть, попробуешь? — сказал Сережа.— Вот прямо сейчас, вместе со мной. А?
— Я человек простой, простодушный,— ответил Панин.— Есть норма. Нормой считается пятикратная перегрузка. Мой простой, незамысловатый организм не выносит ничего, превышающего норму. Однажды он попробовал шестикратную, и его вынесли на седьмой минуте. Вместе со мной.
— Кого вынесли? — не понял Гриша.
— Мой организм,— пояснил Панин.
— Да,— сказал Гриша со слабой улыбкой.— А я вот еще не дошел и до пятикратной.
— На втором курсе и не надо пятикратной,— сказал Сережа. Он спрыгнул с подоконника и принялся приседать поочередно на левой и на правой ноге.
— Ну я пошел,— сказал Гриша и тоже спрыгнул с подоконника.
— Что случилось, староста? — спросил Панин.— Почему такая тоска?
— Кто–то устроил штуку с Копыловым,— печально сказал Гриша.
— Опять? — сказал Панин.— Какую штуку?
Второкурсник Валя Копылов был известен на факультете своей привязанностью к вычислительной технике. Недавно на факультете установили новый, очень хороший волноводный вычислитель ЛИАНТО, и Валя проводил возле него все свободное время. Валя торчал бы возле него и ночью, но ночью на ЛИАНТО велись вычисления для дипломантов, и Валентина беспощадно выгоняли.
— Кто–то из наших запрограммировал любовное послание,— сказал Гриша.— Теперь ЛИАНТО на последнем цикле выдает: «Без Копылова жизнь не та, люблю, привет от Лианта». В простом буквенном коде.
— «Привет от Лианта…» — сказал Сережа, массируя себе плечи.— Поэты. Задавить из жалости.
— Подумать только, — сказал Панин. — Какой нынче малек пошел веселый.
— И остроумный, — сказал Сережа.
— Что вы мне это говорите,— сказал Гриша Быстрое.— Вы этим дуракам скажите. Действительно, «привет от Лианта». Сегодня ночью Кан делал расчет, и вместо ответа — раз! — «привет от Лианта». Теперь он меня вызывает.
Тодор Кан, железный Кан, был начальником Штурманского факультета.
— О! — сказал Панин.— Тебе предстоят интересные полчаса, староста. Железный Кан очень живой собеседник.
— Железный Кан большой эстет,— сказал Сережа Кондратьев.— Он не потерпит старосту, у которого курсанты двух строк связать не могут.
— Я человек простой, простодушный,— начал Панин, но в это время дверь приоткрылась и высунулась голова дежурного.
— Кондратьев, Панин, приготовиться,— сказал дежурный. Панин осекся и одернул куртку.
— Пошли,— сказал он.
Кондратьев кивнул Грише и пошел следом за Паниным в тренировочный зал. Зал был огромен, и посередине сверкало четырехметровое коромысло на толстой кубовой станине — Большая Центрифуга. Коромысло вращалось. Кабины на его концах, оттянутые центробежной силой, лежали почти горизонтально. Окошек в кабинах не было, и наблюдение за курсантами велось изнутри станины при помощи системы зеркал. Несколько курсантов отдыхали у стены на шведской скамейке. Задрав головы, они следили за проносящимися кабинами.
— Четырехкратная,— сказал Панин, глядя на кабины.
— Пятикратная,— сказал Кондратьев.— Кто там сейчас?
— Нгуэн и Гургенидзе,— сказал дежурный.
Он принес два костюма для перегрузок, помог Кондратьеву и Панину одеться и зашнуровал их. В костюме для перегрузок человек похож на кокон шелкопряда.
— Ждите,— сказал дежурный и пошел к станине.
Раз в неделю каждый курсант крутился на центробежной установке, приучаясь к перегрузкам. Раз в неделю по часу все пять лет. Надо было сидеть и терпеть, и слушать, как трещат кости, и чувствовать, как широкие ремни впиваются сквозь толстую ткань костюма в обрюзгшее тело, как обвисает лицо и как трудно мигать — тяжелеют веки. И при этом нужно было решать какие–то малоинтересные задачки или составлять стандартные подпрограммы для вычислителя, и это было совсем нелегко, хотя и задачки, и подпрограммы были известны с первого курса. Некоторые курсанты выдерживали семикратные перегрузки, а другие не выдерживали даже тройных — они не могли справиться с черным выпадением зрения, и их переводили на факультет Дистанционного Управления.
Коромысло стало вращаться медленнее, кабинки повисли вертикально. Из одной вылез худощавый смуглый Нгуэн Фу Дат и остановился, держась за раскрытую дверцу. Его покачивало. Из другой кабинки мешком вывалился Гургенидзе. Курсанты на шведской скамеечке вскочили на ноги, но дежурный уже помог ему подняться, и он сел, упираясь руками в пол.
— Больше жизни, Лева! — громко сказал один из курсантов.
Все засмеялись. Только Панин не засмеялся.
— Ничего, ребята,— сипло сказал Гургенидзе и встал.— Ерунда! — Он страшно зашевелил лицом, разминая затекшие мускулы щек.— Ерунда! — повторил он.
— Ох и понесут же тебя сегодня, спортсмен! — сказал Панин негромко, но очень энергично.
Кондратьев сделал вид, что не слышит. «Если меня сегодня понесут,— подумал он,— все пропало. Не могут меня сегодня понести. Не должны».
