Вадим Кожинов - О русском национальном сознании
Это вовсе не значит, что в России, как и во множестве других сильных государств, не было ничего "имперского". Но нельзя не видеть, что Россия, по сути дела, была не собственно "русской", но христианской империей. В частности, любой христианин, совершенно независимо от своей национальности, мог занять в ней любое положение (фактов - к сожалению, известных немногим - можно привести сколько угодно - так, например, в первой половине XIX века министром иностранных дел Империи был крещеный по англиканскому обряду еврей Нессельроде, в конце века еврей Перетц занимал один из высших постов статс-секретаря, а Министерством внутренних дел при Столыпине фактически руководил - он же редактировал "официозную" столыпинскую газету "Россия" - еврей Гурлянд; не приходится уже говорить о других национальностях - о патриархе мордвине Никоне, премьер-министре (при Александре II) армянине Лорис-Меликове и т.д. и т.п.
И уж конечно, никак не может считаться собственно "русской" та "империя", которая конструировалась после 1917 года. К.Симонов в своих предсмертных записках как-то вроде бы ни к селу, ни к городу вспоминает виденную им за пятьдесят лет до того карикатуру, в которой он, надо думать, почуял очень существенный смысл: "На листке этом было нарисовано что-то вроде речки с высокими берегами. На одном стоят Троцкий, Зиновьев и Каменев, на другом - Сталин, Енукидзе и не то Микоян, не то Орджоникидзе, в общем, кто-то из кавказцев. Под этим текст: "И заспорили славяне, кому править на Руси..."..."
Что за странная "русская империя", на вершине власти в которой почти нет русских? А сам этот факт невозможно трактовать как некую "случайность" - слишком высок уровень власти. И обратим внимание, что в высшем руководстве "империи" русские заняли господствующее положение только накануне всем известного XX съезда... Об этом стоит задуматься!
Но дело не только в этом. А. Стреляный многократно и на все лады "вскрывает" глубокое противоречие, характерное для самых разных этапов истории России: "империя" колеблется и даже как бы разрывается между своей "русскостью" и многонациональностью, и русские (это Стреляный не раз подчеркивает) то и дело подавляют "свое" ради сохранения целого. Но ясно видя это, Стреляный совершенно не понимает, в чем тут дело.
А между тем здесь-то и заключена "разгадка" своеобразия страны. Ни в одной из множества империй, в составе которых были разные народы (Британская, Турецкая и т.д.), ничего подобного не было.
Уже говорилось, что США захватили более половины Мексики. Но разве в США когда-нибудь существовала или хоть бы намечалась проблема национального суверенитета тех миллионов мексиканцев, которые живут в стране? Да ничего подобного!
А в России - как настойчиво показывает сам Стреляный,- в сущности, никогда не было подавляющего другие народы господства русских. Иначе не было бы и того "противоречия", которое оказалось в самом центре внимания Стреляного, и он, не отдавая себе в этом отчета, доказывает то, что вовсе не намерен был доказать...
А те насилия, которые совершала, скажем, советская, большевистская, коммунистическая (назовите как угодно, но крайне недобросовестно употреблять здесь определение "русская") "империя", нанесли русским отнюдь не меньший урон, чем какому-либо другому народу.
О ГЛАВНОЙ ОСНОВЕ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ
КУЛЬТУРЫ
(1995)
Не нужно доказывать, что наша жизнь слагается из разных и даже совершенно разных по своей значительности проявлений, из более и из менее важного, из того, без чего вполне можно обойтись, и - напротив - из безусловно необходимого. Это ясно каждому, но мы редко задумываемся над тем, что самое важное, самое необходимое в нашем бытии мы чаще всего не ценим и даже вообще не видим, не воспринимаем - по крайней мере до тех пор, пока оно не начинает гибнуть...
Так, мы и нескольких минут не проживем без воздуха, но его абсолютную ценность мы "замечаем", в сущности, лишь тогда, когда он уже до опасного для жизни предела загрязнен человеческими же усилиями, предпринятыми нередко, кстати сказать, ради удовлетворения не столь уж необходимых или вообще малосущественных потребностей (достаточно упомянуть, что немалую роль в отравлении атмосферы играют сегодня химические предприятия, изготовляющие всякого рода косметику,- что, между прочим, еще в прошлом веке предрек наш самобытный мыслитель Николай Федоров).
Впрочем, об этой угрозе самому существованию людей уже давно говорят серьезно и постоянно, она более или менее ясна всем, и речь должна идти не столько об ее осознании, сколько о практических мерах для ее преодоления.
Гораздо менее ясна иная опасность (хотя и о ней сказано в последнее время немало) - опасность оскудения и прямого омертвения духовного мира, без которого человек уже не является человеком в истинном смысле слова.
Разумеется, люди никак не могут вообще, начисто утратить все свои духовные или, скажем точнее, душевные потребности. Известен восходящий еще к Древнему Риму девиз "Хлеба и зрелищ!", приписываемый тем, кто опустился на самую низкую ступень человеческого существования (величественная античная цивилизация и погибла в V веке едва ли не прежде всего потому, что большинство населения Римской империи низошло до этого уровня),- хотя все-таки ведь не только хлеба, а и зрелища...
Однако под "зрелищами" имеется в виду развлекательная по своей сути культура, вернее, псевдокультура, не связанная с теми высокими и исполненными богатым смыслом переживаниями, которые так или иначе приобщают каждого человека величию исторического и Вселенского бытия,- что, несомненно, происходит, например, при подлинном восприятии, то есть приятии всем существом, песни на стихи Лермонтова "Бородино" ("Скажи-ка, дядя, ведь не даром...") и романса на его же стихи "Выхожу один я на дорогу...".
Заговорив об этих - "поэтически-музыкальных" - произведениях, я непосредственно обращаюсь к теме своей статьи. Сразу же выскажу "тезис", который я буду стремиться доказать: песня - это именно "абсолютно необходимое" явление духовного бытия России, тот воздух (единый корень в словах "духовность" и "воздух" в определенном смысле закономерен), без которого оно, это бытие, невозможно, немыслимо (ни для народа, ни для отдельного человека). И точно так же, как мы не "ценим" воздух, пока не начинаем задыхаться, мы не осознаем безусловную необходимость и ценность песни - по крайней мере до момента, когда она начинает исчезать...
Не так давно, 14 октября 1995 года, я участвовал в большой двухчасовой - радиопередаче, посвященной одному современному певцу, вернее, пользуясь древним, имеющимся уже в письменном памятнике ХII века, словом,песнотворцу (о нем еще пойдет речь). И в многочисленных телефонных откликах (передача включала в себя "диалог" со слушателями) явно господствовала острая тревога: где песня? почему исчезает песня? В конце концов герой передачи даже был возмущен тем, что разговор пошел не столько о его творчестве, сколько о "дефиците" песни вообще.
Впрочем, здесь возможно решительное возражение: как это нет песни? Ведь и на телеэкране, и в огромных залах, и даже на городских площадях, включая Красную, постоянно являются знаменитые кумиры-певцы и так называемые группы, вызывающие восторг молодых и тем более юных слушателей.
Однако что бы там ни говорили, подобные явления, во-первых, так или иначе относятся к категории тех самых "зрелищ", а, во-вторых, перед нами, в сущности, не пение в собственном, истинном смысле слова, а своего рода звучащие "действа", которые, если заглянуть в прошлое, в какой-то степени продолжают "традицию" молодежных "игрищ", веками регулярно совершавшихся в любой русской деревне, хотя те игрища несли в себе гораздо более богатое содержание, уходящие корнями в древнейшие языческие обряды и верования, а кроме того, в них не было разделения на "производителей" и "потребителей": все в равной мере участвовали в сотворении такого "игрища".
Правда, в некоторой степени эти качества сохраняются и сегодня. В серьезной работе (Новый мир, 1990, №8) Ксения Мяло стремилась показать, что в российской "рок-культуре" так или иначе проступают древние, "архетипические" начала (и, надо думать, пробуждают в ее юных поклонниках подспудную, "генетическую" память); с другой стороны, и слушатели-зрители нынешних "действ" в известной степени все же участвуют в них,- хотя бы интенсивной телесной "вибрацией",- и, по-видимому, именно этим определяется для многих мощная притягательность подобных "действ".
Но при всех возможных оговорках перед нами все же отнюдь не пение в собственном смысле слова: слово и мелодия как таковые имеют здесь, в отличие от истинного пения, весьма малое или вообще ничтожное значение; вся суть в ритме, воспринимаемом не только слухом, но и зрением (в движениях исполнителей) и, более того, самим телом.
В свое время всем известный тогда Евтушенко написал эффектные стихи об "артистах джазовых", которые, оказывается, "в интимном, в собственном кругу" поют совсем не то, что на сцене, а - "ты, товарищ мой, не попомни зла, ты в степи глухой схорони меня". Но он толковал это "противоречие" неверно: вот, мол, эти вроде бы чужие России артисты в душе остаются преданными ей. Между тем на деле они вспоминают, когда им пришла охота попеть, старую песню, несомненно, потому, что "джаз" и невозможно действительно петь; его, пользуясь тогдашним жаргоном джазистов, "лабают", а не поют. Стоит отметить, что подобная ложность умозаключений вообще была типична для этого популярнейшего некогда стихослагателя; так, в другом стишке рассказал он о неком парне, который все "читал Хемингуэя", а потом, несмотря на это, даже, мол, вопреки этому вдруг совершил отважный поступок... Евтушенко ухитрился не заметить (или, может быть, он просто не умеет внимательно читать), что основные хемингуэевские герои совершают всяческие подвиги,- да еще под гордым девизом "победитель не получает ничего".
