Иса Гусейнов - Судный день
Еще при заключении договора с эмиром Тимуром он знал, что высочайшее позволение одному ширваншаху среди прочих правителей во всем улусе наследника Мираншаха - от Дербента и до Багдада и от Хамадана до границ Рума, на огромной территории, подвластной когда-то потомку Чингисхана Казан-хану Хулакиду, держать собственную армию придется не по нраву Мираншаху. Последний терпеть не мог никаких проявлений независимости во владениях Хулакида, чьим законным воспреемником считал себя и, тем более, не желал терпеть независимости предприимчивого Ибрагима, незаконно с помощью мятежа захватившего власть; при встрече смотрел на шаха с откровенной ненавистью и говорил с ним раздраженно и даже истерично... Эмиру Тимуру перевалило за шестьдесят: правая половина тела, израненная в молодости стрелами, иссохла, а правая рука и нога, по словам очевидцев, побелели как свечки; в длительных переходах он большую часть пути проделывал лежа в арбе, наполненной сеном, морской травой или же шерстью; в горных же и холмистых местностях, пересаживаясь на коня, крепко стиснув зубы, угрюмо молчал.
Все это вынуждало Ибрагима смотреть в будущее, когда власть эмира Тимура перейдет в руки его наследника Мираншаха, предусмотреть, что сулит это ему и его стране, заранее быть готовым и по возможности принимать меры... Семь лет назад, когда шейх Фазлуллах только что прибыл в Ширван, Ибрагим вызвал во дворец Гюлистан на меджлис правителя Баку гаджи Фиридуна и велел ему предоставить шейху резиденцию в Баку, а мюридов его пристроить в мастерские и лавки. Против этого предложения возразил шейх Азам, а за ним почти все члены высокого меджлиса, даже визирь визирей кази Баязид, стоявший, как обычно, словно тень, по правую руку шаха и ловивший каждое его слово. "Из двенадцати суфитских течений десять считаются допустимыми, два - неприемлемы, вредны и опасны, из двух же наиболее опасное-хуруфитское", - говорили члены высокого меджлиса. "Ученье Фазлуллаха - это ересь. Оно не делает различия между мусульманином, и христианином, иудеем и идолопоклонником. По Фазлуллаху, и пылинка, и песчинка, и пес паршивый, и стервятник есть бог", - говорили они.
С тех пор как Ибрагим взошел на трон, его вельможи впервые так резко и единодушно возражали ему. Он сидел с неподвижно-каменным лицом, прикрыв глаза длинными ресницами, уйдя в себя, как в наглухо запертую крепость.
Если не считать личных телохранителей шаха, недвижно замерших позади трона, прижимая левой рукой к груди небольшие, окаймленные серебряной насечкой щиты, правую держа на рукояти мечей, если не считать их, ибо они не имели права голоса, то на меджлисе, проходившем весьма бурно, молчали только двое наследник Гёвхаршах и глава ширваншахских купцов гаджи Нейматуллах. Когда Ибрагим, взмахнув ресницами, посмотрел на гаджи Нейматуллаха, сидевшего в самом конце тронного зала, тот мигом сообразил, чего ждет от него шах, и, обхватив свой огромный, свисавший над кушаком живот, чтобы встать, начал речь, тряся при каждом слове двойным подбородком:
- Мир стоит на Каф-нуне (Каф-нун - буквы алфавита "К" и "Н", из сочетания которыл образуется божье слово "Кои" - "Быть сему" - ред.). Наш долг повелевает нам почитать и оказывать содействие людям Слова и Разума, а стало быть, и шейха Фазлуллаха... Все сотворил единый бог- и добро, и зло, и чистое, и поганое, и кошек, и собак, и воронье, и прочих стервятников. Если Фазлуллах и в этих тварях видит признаки бога, значит, его глаз зорче нашего.
Зная долготерпение своего шаха и истинно царственный его вкус к словопрениям, участники меджлиса ждали теперь, что он обратит свои взоры на шейха Азама, который один мог достойно и со знанием дела опровергнуть логичное, хоть и краткое, выступление гаджи Нейматуллаха. Но едва последний закончил свою речь, как Ибрагим поднялся с трона. "Шейх Фазлуллах - враг нашего врага. Если даже учение его - ересь, сам он нужен нам", - сказал он, и на этом меджлис завершился.
Всего год прошел со времени заключения договора с эмиром Тимуром, благодаря чему в Ширване, знаменитом своими шелками и прочими богатствами и постоянно из-за них терпевшем грабительские набеги ближних и дальних правителей, наступили наконец мир и благоденствие. Участники высокого меджлиса, как и все ширванские вельможи, еще жили торжеством благословенного дня заключения договора, вследствие которого по дорогам беспрепятственно ходили верблюжьи караваны, доставляя из червоводен, раскиданных во множестве в Аране вдоль Куры, а также среди тутовников меж Шемахой и Маразами, в городские шелкопрядильни драгоценные коконы, ценившиеся на вес золота, зная, что их караванам не угрожают отныне разбойничьи набеги, .и считая тимуридов, сновавших по дорогам, не врагами, а друзьями и защитниками, эмира же Тимура и его наследника Миран-щаха - крепостью и щитом Ширвана, благословенного островка, счастливо уцелевшего в залитом кровью мире.
Во всех мечетях в праздничные дни читали хутбу - благословение эмиру Тимуру; в будни же называли в пятикратном намазе имя его среди святых имен, и все разговоры при дворе - как частные, так и официальные - начинались здравицей в честь могущественного союзника и покровителя. Вельможи не подозревали о враждебном отношении Мираншаха к Ибрагиму, равно как и о далеко идущих замыслах Ибрагима, и, протестуя против еретического учения Фазлуллаха, никак не полагали, что носители его, трактующие о таких умозрительных и отвлеченных предметах, как вселенная человек, бог, явятся самыми что ни на есть действительным врагами эмира Тимура. Никто из них, кроме разве что принца Гёвхаршаха, не понял смысла слов Ибрагима о "враге наших врагов", и никто, понятное дело, не связал их с Тимуром. Вот почему меджлис окончился в пользу хуруфитов, и Фазлуллах, получив резиденцию в Баку, обосновался там.
В течение семи лет, прошедших с того меджлиса, как ни ширилось царство Тимура, обретая все новую мощь, и как ни гремело имя эмира самаркандского, заслужившего славу несокрушимого завоевателя, повсюду, где ступала нога дервишей Фазла, сотни тысяч людей выходили из повиновения и становились батинитами; многие же укрывались в неприступных горах в ожиданий дня Фазла, когда в городских общинах аснафа выступят батиниты, а горы и скалы обрушатся на тимуридов. Это-то и нужно было Ибрагиму. По его мысли, шейх Фазлуллах уже сделал свое дело, продолжить следовало не ему. Пришедши семь лет тому назад в Ширван обыкновенным шейхом, он именовался ныне шейхом Великой среды (Великая среда - вселенная, термин хуруфитов - ред.), Натигом-оратором, человеком-богом и превратился в объект поклонения не только в странах, стонущих под игом Тимура, но и в самом Ширване среди многочисленного аснафа. Тайная резиденция Фазлуллаха в Баку, так же как и то обстоятельство, что очаг хуруфизма находится в Ширване, ни для кого уже не составляло тайны. То ли по изменническому умыслу, то ли стараниями дервишей-хабаргиров, ходивших по ширванским дорогам без боязни и запретов, до Мираншаха дошла хранимая в строжайшей тайне весть о связях шаха с хуруфитами. Все разговоры сейчас вертелись вокруг этого и могли разрешиться или победой Мираншаха, который, убедив повелителя в измене Ибрагима, придет наконец к долгожданной цели, или торжеством Ибрагима, который должен, как то положено верному союзнику, отправиться навстречу эмиру Тимуру, победоносно возвращающемуся из Багдадского похода, с вескими доказательствами своей вражды к хуруфитам и дружбы и повиновения повелителю.
Над лабиринтом подземных ходов между жилым зданием дворца Голистан ханегой и шахской мечетью простиралась широкая беломраморная площадь. Вечером того дня, когда Амин Махрам сообщил шаху с нарочным о прибытии посла Фазла, Сеида Али, в сопровождении двух товарищей, Ибрагим пересекал эту площадь по направлению к Главным воротам.
Так как был час душевного покоя и близости к аллаху, вся семья и приближенные шаха находились в молельне с высоким куполом, перед михрабом, обращенным к Кыбле. Ибрагим тоже был там, с ними. В голубой мантии поверх белого чекменя и в белоснежной чалме, как положено в часы молитв, он свершал свой вечерний намаз, стоя между шейхом Азамом и кази Баязидом, и сосредоточенно, не пропуская ни слова из суры, произносимой мукеббиром руководителем намаза, слушал и молился. Но мысли уносились к послу Фазла, и в середине службы, сославшись на то, что душа его просит уединения, он покинул молельню, расположенную на первом этаже, и поднялся к себе, в покой уединения. Ханега была построена таким образом, что голос мукеббира, проникая сквозь каменные стены и перекрытия, достигая сводов покоя уединения на втором этаже и эхом отражаясь от них, звучал так же отчетливо, как внизу, в молельне. И когда Ибрагиму случалось, как сегодня, уйти с середины службы, он слушал продолжение суры, поднимаясь по лестнице; окончание же ее повторял, преклонив колена на молитвенном коврике в покое уединения. Ежедневный пятиразовый намаз, по получасу - самое меньшее - каждый, отнимал так много времени, что Ибрагим, когда не позволяли дела, как ни грешно было пропускать, объединял два-три намаза и творил их зараз; порою же, как сейчас, озабоченный делами мирскими, чувствуя отдаленность от всего святого, удалялся на полуслове к себе, в покой уединения.
