Грегори Кларк - Прощай, нищета! Краткая экономическая история мира
Промышленная революция и соответствующий демографический переход ставят перед нами следующие великие вопросы экономической истории: почему технологии так медленно развивались во всех доиндустриальных обществах? Почему темпы технического прогресса так резко ускорились после 1800 года? Почему одним из побочных продуктов технического прогресса стало снижение рождаемости? И наконец, почему не всем обществам оказались доступны обильные плоды промышленной революции?
У нас имеется лишь три устоявшихся подхода к решению этих загадок. Первый из них привязывает промышленную революцию к событиям, происходившим вне экономической системы, таким как изменение политических институтов и, в частности, возникновение современной демократии. Второй подход указывает на то, что доиндустриальное общество оказалось в ловушке стабильного, но застойного экономического равновесия. Какое-то потрясение вызвало к жизни силы, которые привели общество в состояние нового, динамического равновесия. Согласно последнему подходу, промышленная революция была порождена постепенной эволюцией социальных условий в мальтузианскую эру: экономический рост носил эндогенный характер. Из первых двух теорий следует, что промышленная революция могла бы никогда не случиться или задержаться на тысячи лет. И лишь третий подход предполагает ее неизбежность.
Согласно классическому описанию промышленной революции, она представляла собой резкую смену экономических режимов, изображенную на рис. 1.1, — за 50 лет доиндустриальные темпы роста производительности достигли современного уровня. Если это верно, тогда промышленную революцию способны объяснить лишь теории, основанные на внешнем шоке или на переходе от одного равновесия к другому.
Классическое описание также предполагает, что в экономический рост во время промышленной революции внесли свой вклад значительные технологические успехи в различных секторах экономики, и тем самым снова указывает на какие-то институциональные изменения в масштабах всей экономики или на изменение равновесия. При этом подразумевается, что мы сможем найти предпосылки промышленной революции, изучая изменение институциональных и экономических условий в Англии непосредственно перед 1800 годом. Волны экономистов и историков экономики снова и снова бросаются на решение этой проблемы, имея в виду лишь такое объяснение и терпят поражение за поражением.
Традиционное изображение промышленной революции как внезапного излома экономической жизни не подтверждается фактами. У нас есть неопровержимые свидетельства того, что темпы роста производительности в Англии не начали вдруг внезапно расти, а испытывали хаотические колебания начиная по меньшей мере с 1200 года. Границу между мальтузианской и современной экономикой можно провести в 1600,1800 и даже в 1860 году, обосновав выбор любой из этих дат вескими аргументами.
Когда мы пытаемся связать повышение экономической эффективности с темпами накопления знаний в Англии, у нас получается, что эта связь зависит от множества случайных факторов, таких как спрос, состояние торговли и наличие ресурсов. Во многих ключевых отношениях английская промышленная революция 1760–1860 годов представляла собой случайность, наложившуюся на длительное увеличение темпов накопления знаний, начавшееся в Средние века или еще раньше.
Таким образом, хотя какая-то промышленная революция, несомненно, имело место в Европе где-то между 1200 и 1860 годом, хотя человечество явно преодолело водораздел — материальный Иордан у врат земли обетованной, — можно еще долго спорить о том, когда и где это случилось, а соответственно, спорить и об условиях, которые к этому привели. Эволюционный подход, основанный на постепенных изменениях, оказывается куда более правдоподобным объяснением, чем считалось прежде.
Несмотря на доминирующую роль, которую институты и институциональный анализ играли в экономической науке и экономической истории со времен Адама Смита, в нашем рассказе о промышленной революции и последующем развитии экономики они занимают в лучшем случае второстепенную роль. К 1200 году такие общества, как Англия, уже имели все институциональные предпосылки для экономического роста, о которых сегодня говорят Всемирный банк и Международный валютный фонд. Общества того времени вообще отличались более высокой мотивированностью, чем нынешние богатые экономики: для средневековых людей работа и инвестиции значили намного больше, чем для наших современников. С точки зрения Смита, загадка заключается не в том, почему в средневековой Англии не было экономического роста, а в том, почему не терпят крах современные североевропейские экономики с их высокими налогами и громадными социальными расходами. Институты, необходимые для экономического роста, существовали задолго до того, как начался этот рост.
Эти институты создавали условия для роста, но лишь косвенно и медленно — в течение столетий, а может быть, и тысячелетий. В нашей книге утверждается, что неолитическая революция, породившая оседлое аграрное общество с колоссальными запасами капитала, изменила природу отбора, формирующего человеческую культуру и гены. Древний Вавилон в 2000 году до н. э. имел экономику, внешне обладавшую поразительным сходством с английской экономикой 1800 года. Однако за время, прошедшее между этими датами, культура, а может быть, и гены членов аграрных обществ претерпели глубокие изменения. Именно эти изменения сделали промышленную революцию возможной лишь в 1800 году, но никак не в 2000 году до н. э.
Почему промышленная революция произошла в Англии, а не в Китае, Индии или Японии?[7] Рискнем предположить, что преимущества Англии заключались не в наличии угля, колоний, протестантской реформации или Просвещения, а в случайностях, связанных с институциональной стабильностью и демографией: в частности, речь идет о поразительной стабильности в Англии по меньшей мере с 1200 года, о медленном росте английского населения в 1300–1760 годах и чрезвычайной плодовитости богатых и экономически успешных граждан. По этим причинам в Англии проникновение буржуазных ценностей в культуру, а возможно даже, и в генетику зашло наиболее далеко.
И Китай, и Япония в 1600–1800 годах шли в том же направлении, что и Англия: к обществу, взявшему на вооружение такие буржуазные ценности, как трудолюбие, терпение, честность, рационализм, любопытство и образованность. Эти страны тоже знали длительные периоды стабильности и уважения к праву частной собственности. Но все это происходило там медленнее, чем в Англии. Дэвид Лэндес прав, указывая, что европейская культура более благоприятствовала экономическому росту.
Китай и Япония не шли по этому пути так же быстро, как Англия, попросту из-за того, что представители их верхних социальных слоев были лишь чуть более плодовитыми, чем основная масса населения. Соответственно, там не наблюдалось такого же, как в Англии, массового нисхождения отпрысков образованных классов по социальной лестнице.
Например, японские самураи в эпоху Токугавы (1603–1868) были представителями бывшего воинского сословия, получавшими обильные наследственные доходы благодаря своему положению в бюрократической иерархии. Несмотря на их богатство, в среднем у них было немногим более одного сына на каждого отца. Поэтому их дети в основном тоже находили себе место в бюрократическом аппарате, несмотря на ограниченное число должностей. В Китае с 1644 по 1911 год у власти находилась династия Цин. Титулы, полагающиеся лицам с соответствующим статусом, также обеспечивали ее представителей богатством. У них было больше детей, чем у средних китайцев, но лишь ненамного больше.
Таким образом, подобно тому как случайно возникшие социальные обычаи, восторжествовав над гигиеной, браками и воспроизводством населения, сделали европейцев мальтузианской эры богаче жителей Азии, они же, по-видимому, обеспечили Европе более высокую культурную динамику.
Какими бы ни были причины промышленной революции, она оказала глубочайшее воздействие на общество.
В результате действия двух сил — природы технологических достижений и демографического перехода — экономический рост в капиталистических экономиках с момента промышленной революции решительно содействовал насаждению равенства. Несмотря на опасения того, что машины съедят людей, в наибольшей степени от промышленной революции на данный момент выиграли неквалифицированные трудящиеся.
Так, если в доиндустриальных аграрных обществах не менее половины национального дохода, как правило, доставалось владельцам земли и капитала, в современных индустриальных обществах их доля обычно составляет менее четверти. Можно было бы ожидать, что технологические достижения приведут к резкому снижению оплаты неквалифицированного труда. В конце концов, в доиндустриальной экономике существовал класс рабочих, не способный предложить ничего, кроме голой силы, и быстро вытесненный машинами. К 1914 году из британской экономики исчезли почти все лошади, замененные паровыми машинами и двигателями внутреннего сгорания, хотя в начале XIX века в Англии насчитывался миллион рабочих лошадей. После того как издержки на их содержание оказались выше, чем производимая ими стоимость, им осталась одна дорога — на живодерню.
