Натан Эйдельман - «Революция сверху» в России
Похоже, очень похоже. И совсем не похоже.
Главное и основное отличие: на Западе куда сильнее, чем на Востоке, — города, промышленность, торговля, буржуазия; а где буржуазность, товарность — там крепнут свободы, местные и городские, еще сравнительно небольшие, однако родственные тем, что прежде и на Руси были, но сгорели в пожарах XIII–XIV веков.
Любой грамотный ученик 6–7 класса знает, что и русские цари, и западные короли сражались с крупными феодалами, а опирались, во-первых, на мелких дворян (д'Артаньян во Франции или князь Серебряный в России); во-вторых, на духовенство, заинтересованное в объединении и централизации; и, в-третьих, на горожан, еще более заинтересованных в порядке, спокойной возможности производить и торговать.
Все так: московский посадский люд, а также купцы, ремесленники других городов поддерживают государей, и те на них «зла не имеют». Но соотношение сил в стране все-таки совсем иное, чем в Париже, Лондоне, Лионе, Севилье.
400 лет спустя в сибирской ссылке Чернышевский напишет автобиографический роман «Пролог», где главный герой Волгин («списанный» с самого автора) рассуждает о недостаточности мелких отдельных уступок: «Суд присяжных… Великая важность, он сам по себе, — был ли он в Англии при Тюдорах и Стюартах? Чему он мешал?.. Все вздор». При всем уважении к автору — герою «Пролога», никак не можем с ним согласиться: тут, пожалуй, проскальзывает очень характерный российский взгляд «или все — или ничего!»
Нет, суд присяжных не вздор! Ведущий свою историю из Древней Греции, он начал набирать силу в Англии с XII века, а в XIV-ХV уже был очень заметным явлением британской жизни. Позже укрепляются местные суды во Франции («парламенты») (примеч. — эти судебные парламенты не следует путать с английским законодательным парламентом), в Германии и других странах. Многому они не могли помешать, но кое-чему сумели. Влиятельный суд — символ свободы, оппозиции даже при самом внушительном абсолютистском режиме; само его существование — признак «разделения властей» (воспетого все тем же Монтескье): законодательной, исполнительной, судебной.
Все эти рассуждения напоминают о том, что российский царь имел куда больше власти над своими подданными, чем французский и английский. Людовику XI было куда труднее «просто так» расправиться с героями «Квентина Дорварда», а Людовику XIV — с «Тремя мушкетерами», нежели Ивану Грозному и Петру I со своими боярами и дворянами (князем Серебряным или «царским арапом»).
И это вовсе не потому, что западные монархи были добрее и благонравнее российских. Отнюдь нет! Просто и те, и другие знали границы своих возможностей: несколько попыток английских и французских королей слишком усилиться встречали столь крепкий отпор городов, парламента, судов, дворянства, народа, что в результате образовалась равнодействующая, более или менее устраивающая обе стороны,
На Руси же «механизм самовластия» был иным (мы вынуждены упрощенно излагать недавние исследования А. А. Зимина, Н. Н. Покровскою, Д. Н. Альшица, В. Б. Кобрина и других ученых). Страна объединилась примерно в то же время, что и западные монархии, хотя уровень товарности, буржуазности (соединяющих «торговыми узами» разные, прежде почти не связанные друг с другом области) — этот уровень в России был намного ниже, и при спокойных обстоятельствах, по «западной мерке», ей полагалось бы еще пару столетий набирать буржуазность и только после того — объединяться. Спокойных обстоятельств, однако, не было: борьба с монгольским, польско-литовским натиском и другими опасными соседями, несомненно, ускорила объединение. Недостаток объединяющей, скрепляющей силы, которую на Западе играло «третье сословие», с лихвой взяло на себя само российское государство; при этом оно примерно во столько же раз» было неограниченнее западных, во сколько российская буржуазность уступала европейской.
Вот едва ли не формула самовластья!
В конце XV и XVI веке «вдруг» под властью Москвы образовалась огромная империя, позже распространившаяся за Урал.
Есть, очевидно, два способа управления такими территориями: первый — когда большую роль играет местное самоуправление, выбранное населением и отчасти контролируемое из центра; в самом деле, легко ли из Москвы, при отсутствии телефона и телеграфа, управлять окраинами без привлечения местных сил?
Один из создателей США, Томас Джефферсон, писал: «Наша страна слишком велика для того, чтобы всеми ее делами ведало одно правительство».
Второй способ — централизаторский: сверху донизу всеведущая административная власть, подавляющая всяческое самоуправление.
Запад, как легко догадаться, пошел первым путем: короли плюс парламенты, городские и провинциальные общины, суды и т. п. На Руси дело решалось в основном при Иване Грозном и после него. Довольно долго, в течение всего XVII века, города, окраины еще норовили выбирать воевод, сами пытались ведать своими делами.
Недавние исследования Н. Н. Покровского позволили наглядно представить, как, например, отстаивали в ту пору свои права Томск и другие сибирские города и как, с приближением XVIII столетия, центр подминал, сокрушал старинные вольности.
Для этого царям вместо старого, патриархального управления, рассчитанного на небольшие владения, потребовалось создание совершенно нового, разветвленного аппарата власти, пронизывающего всю империю, до края которой в XVII веке даже быстрейшие гонцы ездили более года (а неторопливые бояре года по три!).
В своей недавней работе Д. Н. Альшиц показал бессодержательность наших споров о времени окончания опричнины. Раньше во многих исследованиях и учебниках было принято, что это учреждение существовало семь лет, с 1565 по 1572-й; потом ученые «присмотрелись» и пришли к выводу, что под другими названиями новая мощная карательная организация продолжала существовать до конца грозного правления, то есть до 1584-го. Историк же показал, что дело не во временной, «чрезвычайной» мере; просто за эти годы был создан принципиально новый механизм, с помощью которого можно управлять огромной страной, не поощряя, а наоборот, в жестокой борьбе, постепенно гася ростки демократии. И если так, то, в широком смысле слова, опричнина не оканчивается ни в XVI, ни даже в ХIX веке…
Исследователь констатирует: «Трудно обнаружить во всей дальнейшей истории самодержавия периоды, когда не проявляли бы себя те или иные опричные методы управления. Иначе и не могло быть. Социальное происхождение самодержавия неразрывно связано с опричниной. А происхождение, как известно, можно отрицать, но нельзя “отменить”».
Прошли те времена, когда читателям преподносилась простая и внешне очень убедительная схема: царь Иван боролся с боярами-изменниками, централизуя Русь. Потребность получать простые решения была, конечно, удовлетворена, но до поры до времени, пока идеальную схему не взорвали упрямые факты. На сегодня историкам более или менее ясно, что Иван Грозный и его сподвижники подавляли всевозможные виды децентрализации, «демократии». Не вообще с боярами он бился, а с теми боярами, дворянами, духовными лицами, «простолюдинами», кто в той или иной форме отстаивал старинные права — древнерусские или, можно сказать, «европейские».
Царь с яростью обрушивал террор на всех тех, кто был носителем хотя бы некоторой самостоятельности, свободы. Жестокая расправа настигла членов Боярской думы, а также Избранной рады Сильвестра и Адашева, желавших ограничить единовластие «мудрыми советниками» от имени всей земли. «Чтобы не быть раздавленными событиями, — писал о том времени академик С. Б. Веселовский, — каждый спешил присоединиться к тем, кто имел возможность давить». Вынужденный регулярно созывать Земские соборы (Ливонская война, не хватает денег), царь Иван в то же время люто ненавидел это слишком свободное учреждение и позже казнил многих депутатов.
Очень точно чувствовал тогдашнюю историческую ситуацию Николай Михайлович Карамзин: «Иоанн губительной рукою касался… будущих времен: ибо туча гладоносных насекомых, исчезнув, оставила целое семя в народе; и если иго Батыево унизило дух россиян, то, без сомнения, не возвысило его и царствование Иоанново».
В любой системе политический механизм движется в двух направлениях: «снизу верх» и «сверху вниз»; вопрос заключается в том, как эти два течения соотносятся. Сосчитать невозможно, но оценить можно и должно: на Западе инициатива снизу (дворяне, города, промышленность, относительно вольные крестьяне) была куда большей, чем на Востоке Европы. На Руси же огромные возможности, заложенные в народе, — многовековая борьба с захватчиками, преодоление суровой природы и огромных пространств, — значительная часть этой энергии, народной силы, самостоятельно, вне контроля самодержавия, не проявлялась; если же это случалось (казаки, землепроходцы), то Москва рано или поздно делала этих вольных людей носителями своей воли… Положение народа было подобно бурному, могучему потоку, крепко замкнутому и направляемому каменными берегами, плотинами и шлюзами… Великий народ, вступивший в состояние «повышенной активности» (по Л. Н. Гумилеву — «пассионарности»), мог все: и монголов прогнать, и гигантскую Сибирь освоить, и — когда наступила Смута, а царской власти на время не стало — выгнать захватчиков, и эту власть снова поставить…
