Римская империя. Рассказы о повседневной жизни - Коллектив авторов
Сосед сурово посмотрел на Рутилия и с видимой неохотой ответил: «Так будет всем, кто виновен в убийстве Цезаря, не поможет и стража, охраняющая дома: от огня не уйдешь…» В это время из соседней улицы послышались неистовые крики в связи с каким-то непонятным смятением. Рутилий с товарищем бросились стремглав туда и увидели, что навстречу им бежит какой-то молодой человек с бледным, искаженным от ужаса лицом, а за ним разъяренная толпа, вооруженная камнями, дубинами, кольями. В бежавшего бросали булыжниками и неистово кричали: «Смерть убийце, смерть заговорщику!» Молодой человек хотел повернуть в соседнюю улицу, но вдруг споткнулся обо что-то и упал. И в то же мгновение к нему подбежал человек со свирепым лицом и с рыжими, точно горящими на голове, волосами, и изо всей силы ударил упавшего дубиной; его примеру последовали и другие.
Потрясенный этой сценой, Рутилий бросился в самую гущу толпы, энергично прокладывая себе путь руками. Ему показалась знакомой фигура бледного человека, так трагически погибшего у него на глазах. Через минуту он стоял у тела распростершегося на земле юноши, наклонился над лицом его и вдруг закричал не своим голосом: «О боги, что они сделали, ведь это Цинна, поэт Цинна, которого я три дня тому назад встречал у брата…» «За что вы его убили?» – обратился с тоской в голосе Рутилий к окружающим. Все молчали. И только рыжий парень, помахивая окровавленной дубиной, сказал: «А зачем он убил Цезаря?» – «Да разве это он, – весь трясясь от гнева, вновь закричал Рутилий. – Это вовсе не тот Цинна, который был в числе заговорщиков!» С этими словами Рутилий склонился и припал к трупу безвременно погибшего юноши…
Марк Антоний
Люди стояли вокруг недвижимо, как изваяния, а рыжий парень вдруг побледнел и выронил из рук дубину.
Пламя пожара стало между тем потухать, и черная тень внезапно поглотила толпу людей, совершивших тяжкое преступление, в эту тревожную для Рима ночь.
VIII
Прошло полтора года. Осенью 127 года (от основ. Рима) при Филиппах (в Македонии) в последний раз республиканцы померялись силами с временщиками-триумвирами: М. Антонием, Октавианом и Лепидом. Двадцать восемь легионов триумвиров сразились против двадцати легионов Брута и Кассия. Борьба была неравная, и, кроме того, против молодых республиканских солдат сражались испытанные легионы Цезаря, жаждавшие богатой добычи от своих вождей.
Народ, измученный войнами и междоусобиями, остался безучастным в минуту гибели республиканцев. И неудивительно. Старая республика давала выгоды лишь аристократам, народу же восстановление прошлых порядков не сулило ничего хорошего. У многих мелькала мысль, что, быть может, при новых порядках положение простого народа улучшится, что возвратится наконец мир, который так давно и, казалось, безвозвратно покинул город…
Последняя ночь Цицерона
А. Васютинский
Темная ночь окутала густым покровом небольшую виллу, приютившуюся на берегу моря, недалеко от городка Астур. Словно немые караульщики, застыли вокруг стройные пинии. Море тихо плескалось вдали, и сквозь тревожный шум волн слышался заунывный напев рыбачьей песни: кто-то возвращался с улова домой в скромную хижину, отдохнуть возле трудолюбивой подруги в теплом семейном кругу, забывши о всех кровавых распрях грозного настоящего. Где-то порывисто и упорно лаяла собака, и тихо-тихо трепетали листы осторожно выпрямившихся деревьев, тесно обступивших изящно отстроенную виллу. Странно забелела в ночном мраке пустынная дорожка тенистого парка: тонкий луч света вдруг пробился сквозь густую листву. Засверкали тысячью блесток слезинки росы, покрывавшие прекрасное лицо статуи Гермеса, грустно и задумчиво смотревшего из густой листвы в темную даль. Но темный парк не спал: явственно слышались там и сям осторожные шаги, хрустевшие гравием, сдержанное покашливание, тревожный шепот людей, чего-то боявшихся, кого-то чутко охранявших.
Цицерон
А в маленькой комнатке, среди опрятно расставленных заботливой рукой свитков, освещаемый тусклым светом маленькой лампочки, тревожно ходил из стороны в сторону, нервно жестикулируя, старик, с крупной головой, на которой всклокочились давно уже не мытые волосы; худые, костлявые, тонкие пальцы поминутно отирали слезившиеся глаза, оставляя мутные, грязные следы на исхудалом лице, с характерным носом, крупными губами и мягким, почти срезанным, подбородком. Порывистым движением он запахивал старенькую тогу с широкой пурпурной каймой. Один из сапожков с серебряной застежкой давно уж, видно, просился в отставку, другой был новехонек…
Временами старик прилегал на сиротливо стоявшее около небольшого столика ложе, грязноватых подушек которого давно уже не касалась, видно, рука попечительной хозяйки или хлопотливой домоправительницы. Но, видимо, бог сна забыл о нем вовсе; он снова и снова вставал и продолжал возбужденно ходить по комнате, с тоской обращая свои взоры на стены, где безмолвно темнели ряды запыленных свитков, единственных свидетелей последних мучительных часов жизни знаменитого оратора Марка Туллия Цицерона…
«Один, один… – думал беспокойный старик. – Убийцы, верно, уж идут по дороге… Не стон ли то милого сердцу брата Квинта? Только что обнялись мы, быть может, в последний раз… Носилки с верными рабами унесли его в безопасное место… Но кто поручится за верность рабов теперь, когда все дрожат за свою жизнь и спешат получить награду от тирана – Антония! Где те честные, благомыслящие граждане, которые окружали меня, защищая своим телом, когда наглый Катилина хвалился приставить новую голову хилому телу римского народа, где мужи совета, искусные и почтенные своим авторитетом? Грубый воин, корыстолюбивый и жестокий, гордый слепой преданностью мятежных приспешников, забывши былое уважение к священному имени сената и народа римского, посмел грозить гибелью великим мужам, которые своей мудростью возвеличили республику!
Давно ли еще осыпали меня уверениями в теплой преданности республике, просили прислать списки речей против дерзкого похитителя власти, теперь лишь один мой верный Тирон, – по губам старика скользнула добрая, ласковая усмешка, – не боится хранить их у себя. Всегда он и душой, и телом был предан семье своего господина, даже тогда, когда еще не был отпущен на волю. Словно гений домашнего очага, неусыпно он заботился о всех нас. Где-то
