Василий Песков - Полное собрание сочинений. Том 4. Туманные острова
В ящике на окошке лук зеленеет. В бутылку поставлена веточка вербы. Сам лесник потрошит над тазом плотву. Без большого труда досталась леснику февральская рыба. Замор на лесном озере. Под снегом и толстым льдом нечем рыбе дышать. Пробил лесник лунку и прямо «начерпал» плотвы на ужин.
А теперь заглянем в февральский лес.
У клестов появились птенцы. Очнулись белки после дремоты. У волков свадьбы. Разбредется волчья стая. Матерый волк потерял в драке с противником клочья шерсти, зато победителем ходит теперь с волчицей. Свадьбы и у лисиц. Быстрый бег, фигурные танцы и драки у рыжих лисов. В лесу только сильный имеет право на продолжение рода. Надо показать эту силу. Даже зайцы собираются группами на полянах, соревнуются в беге, дерутся. Разбежится косой, норовит прыгнуть через соперника, ударить его сильными задними лапами. Победителя ждет в стороне зайчиха.
Лесные звериные игрища редко доступны нашему глазу. Только следы расскажут, как оживает лес, чуть только солнце пообещает весну. Но предвесенние звуки может каждый услышать. Остановитесь на лыжах, снимите на полминуты шапку, прислушайтесь… Очень робкие, тихие, как будто спросонья песни.
Певцов в феврале немного: синицы, чечетки, поползни. Ворон и дятел вдруг подают голос. Ворон — брачною песней. Дятел выбирает по-звонче, повыше сосновый сук: «Тр-р-р-р…»
Это не добыча хлеба насущного. Это песня, какой в январе, например, не услышишь. Дятел с высоты дерева как будто дальше других увидел и бьет в барабаны: не спите — зима отступает!!! И все-таки февраль — суровое время в лесу.
Подходят к концу запасы еды. Все труднее добывать пропитание тем, кого ноги кормят.
Глубокий снег спрятал все, что можно добыть трудной ходьбой. Кое-кто из лесных жителей не выдержал, тянется поближе к дорогам, к жилью человека. И человек приходит на помощь и терпящим бедствие.
Кабан. Зверь, которого в старину звали вепрем.
Большие снега
Идет снег. Медленный, как будто воздух стал гуще, и белые хлопья никак не могут опуститься на землю.
Медленно идет лошадь.
— Но-о! — подгоняет Сашка без уверенности, что лошадь прибавит шагу. И лошадь шагу не прибавляет. Мы тихо идем за санями. На санях два мешка мелкой картошки, два мешка кукурузных початков и пять овсяных снопов.
— Но, центрифуга! Совсем уснул…
Лошадь не прибавляет шагу. Под санями слышны то тягучие скрипичные звуки, то как будто виолончель протяжно вздыхает, то слышен просто шорох смятого снега.
— Не сумлевайтесь, груз не тяжелый. Вот только быстро не может.
Лошадь Сашке обязана жизнью. Ее списали зверью на корм. А Сашке почему-то стало жалко старого мерина, и вот так ездят они через день вдвоем в глубину леса — развозят корма кабанам, подрубают лосям осинник.
— Но, умер! Умер совсем! Придется тебя поменять, — пугает мерина Сашка. — Вот приеду, подам директору докладную: так, мол, и так, другого коня желаю…
Лошадь, видно, привыкла уже к ворчанию — шагу не прибавляет. В нужных местах становится. Сашка разглядывает глубокие ямы лосиных набродов, берет топор и, натянув на концы голенищ остатки капроновых женских чулок («чтоб, значит, снега не черпать»), идет подрубать осинник… Потом мы едем все дальше и дальше, в глубь леса, где держатся кабаны.
Мерин явно из графика выбивается. Сашка становится на санях во весь рост, крутит над головою вожжами.
— Но, но, пошел! Перехожу на прием… — Сашка недавно с армейской службы и рад случаю ввернуть словечко, подхваченное у радистов. — Ну вот, опять ползешь, придется тебя менять…
Но лошадь уже давно знает добрый Сашкин характер и не торопится. Да и трудно спешить — снегу теперь по самое брюхо…
Конечное место. Поляна в плену у толстых сторожевых сосен. На середине поляны Сашка рассыпает картошку и кукурузу, кладет снопы.
Потом мы вдвоем тянем на деревянный полок у сосны тяжелый тулуп и мою сумку с фотографической техникой. Сашка находит в тулупе мою руку и, моргнув глазами: «Ни пуха и ни пера», спускается по шаткой лестнице, садится в сани. Минут пять я слышу добродушную Сашкину ругань, а потом над лесом как будто опрокинули холодный стеклянный колпак — ни звука. Птицы, невнятно свистевшие днем, устроились ночевать. На уровне моих глаз, в пазухе гнилого сучка, примостилась синица, вобрала голову в перья и закрыла глаза. Таким и будет ее ночлег…
Сашка приедет за мною в половине девятого. До этого часа, если мне повезет, увижу, как ходит по зимнему лесу кабанье стадо. Много раз кабанов видел, но съемка не удавалась — мелькнут в сумерках, опомниться не успеешь.
А тут могут прийти прямо к нацеленным аппаратам. Главное — не шелохнуться, ждать…
Даже голову нельзя повернуть — жесткий тулуп шуршит. Даже на часы нельзя поглядеть.
Часа полтора сижу неподвижно. Ужасно хочется шевельнуть правой ногой. Нельзя — сейчас же заскрипит снег. А они вот-вот могут прийти. Мороз не очень сердит, но уже поселился в тулупе, уже забирается в валенки. Стеклянная морозная тишина. Если протянуть руку, можно тронуть перья спящей синицы. Мы с птицей укрыты от мира густыми зелеными ветками. Для наблюдения часть веток подрублена. Перед глазами поляна и стена елового леса. Быстро удлиняются тени у елок, и скоро на всю поляну ложится одна холодная, густеющая с каждой минутой тень.
Торчат из-под метровой толщины снега косички маленьких елок. В пяти местах к поляне идут по снегу траншеи кабаньих ходов. Темнеет россыпь картошки по снегу. Каждую ночь кабаны приходят на эту поляну. А сегодня?.. Переживания похожи на минуту в театре перед поднятием занавеса. Но там-то уж знаешь… Ага, кажется, и тут занавес будет поднят.
Сначала послышался шорох, потом сучок треснул, потом слышу нетерпеливое фырканье. Кабаны идут друг за другом по снежной траншее. Они голодны, но осторожность остановила их метрах в десяти от поляны. Пять — семь быстрых шагов — остановка. Шаги — остановка. Нетерпеливые годовики, подминая друг друга, устремились к поляне. Передняя свинья рявкнула, услыхав, видно, писк моего аппарата, но остановить стадо было уже нельзя…
Прямо подо мной идет пир. Урчание, беготня, топот, визг нарушивших иерархию при еде и получивших затрещины. Два сильных кабана заняли лучшее «кукурузное» место. Малышам достался участок с мерзлой картошкой.
На кабаньих зубах картошка трещит каленым орехом. Возня, чавканье. Уже не боясь, во весь рост поднимаюсь. Снимать уже без света нельзя, подключаю проводок вспышки… Секунды на три от яркого света почернело в глазах. Слышу панический топот, хрюканье. Когда глаза снова привыкли к сумеркам, поляна уже пуста.
До приезда Сашки еще часа два. Решаю постеречь секача. Старые кабаны зимой держатся одиночками. Днем спят в муравейниках или в логове из еловых и осиновых веток. На кормежку осторожный секач выходит с наступлением темноты…
Более часа делили с морозом один тулуп.
Я уже было решил сдаваться, как вдруг увидел: в просвете между елками что-то черное маленькими толчками перемещается. Испугавшись чего-то, «черное» зашуршало назад, в темноту. Потом, минут через пять, шорох повторился у меня за спиной, почти под самым навесом. Кажется, затихая, прислушиваясь, крадется в темноте человек. Вот существо, похожее в темноте на почтенных размеров сундук, вышло на край поляны. Минута неподвижной стоянки.
Фырканье. «Сундук» тихо вбирает воздух и с шумом его выпускает. Кабану не нравятся запахи на поляне. Он медленно, с остановками делает круг у поляны и решается наконец…
Минут десять слушаю, как трещат на зубах «сундука» картошка и кукуруза. Старый кабан, однако, не потерял осторожности — почавкает и притихнет, слушает. Я навел лампу… Опять чернота и затихающий топот.
В половине девятого послышался Сашкин голос:
— Ну, иди, иди! Иди, не съедят тебя… Слышите, морду воротит, знать, чует… Были, да? Здорово! И снимали?.. — Сашка хлопает от радости рукавицами.
Два часа дороги в усадьбу. Лошадь к дому идет быстрее. Мы то бежим, согреваясь, то тихо идем, слушая, как поет под санями февральский снег.
В феврале, обманутые солнцем, тетерева начинают вдруг бормотать по-весеннему.
Фото В. Пескова и из архива автора. Ярославская область.
10 февраля 1965 г.
Они встретились!
С большим волнением мы пишем эту заметку. Только что в «Комсомольской правде» состоялась встреча матери и сына, которые не видели и не знали друг друга двадцать три года. Встретились Вальдемар Шилке и Куликова Ирина Ивановна.
Час назад человек за многие годы в первый раз назвал слова «мама, моя мама».
Наши читатели уже знают историю двух людей, потерявших друг друга в первое лето войны. Мы писали о них 27 декабря и 24 января.
