Е Курганов - Русский литературный анекдот конца XVIII — начала XIX века
— Удивительное, чистейший поросенок, — подхватил я, захохотав во все горло.
— Как! моя дитина похожа на поросенка! — заревела молодица, бледная от злости. — Шибенники (достойные виселицы, сорванцы), чтоб вы не дождали завтрашнего дня, сто болячек вам!.. Остапе, Остапе! — закричала она, как будто ее резали. — Скорей, Остапе!.. — и кинулась навстречу мужу, который, спеша, подходил к нам с заступом в руках.
— Бей их заступом! — вопила молодица, указывая на нас. — Бей, говорю, шибенников! Знаешь ли, что они говорят?..
— Чего ты так раскудахталась? — спросил мужик, остановясь, — я думал, что с тебя кожу сдирают.
— Послушай, Остапе, что эти богомерзкие школяры, ироды, выгадывают, задыхаясь от злобы, говорила молодица, — рассказывают, что наша дитина похожа на поросенка.
— Что ж, может быть, и правда, — отвечал мужик хладнокровно. — Это тебе за то, что ты меня кабаном называешь… [137, с. 11–14.]
Гоголь передает следующий курьезный анекдот из своего путешествия из Лозанны в Веве:
«Было в исходе первого часа, когда я прибыл в Веве. Я отправился в Hotel de Fancon. Обедало нас три человека: я посреди, с одной стороны почтенный старик француз с перевязанною рукою и орденом, а с другой стороны — почтенная дама, жена его. Подали суп с вермишелями. Когда мы все трое суп откушали, подали нам вот какие блюда: говядину отварную, котлеты бараньи, вареный картофель, шпинат со шпигованной телятиной и рыбу средней величины к белому соусу. Когда я откушал картофель, который я весьма люблю, особливо когда он хорошо сварен, француз, который сидел возле меня, обратясь ко мне, сказал:
— Милостивый государь…
Или нет, я позабыл, он не говорил «милостивый государь», он сказал:
— Monsieur, je vous servis этою говядиною. Это очень хорошая говядина.
На что я сказал:
— Да, действительно, это очень хорошая говядина.
Потом, когда приняли говядину, я сказал: Monsieur, позвольте вас попотчевать бараньей котлеткою. На что он сказал:
— С большим удовольствием. Я возьму котлетку, тем более что, кажется, хорошая котлетка.
Потом приняли и котлетку и поставили вот какие блюда: жаркое цыпленка, потом другое жаркое — баранью ногу, потом поросенка, потом пирожное — компот с грушами, потом другое пирожное — с рисом и яблоками. Как только мне переменили тарелку и я ее вытер салфеткой, француз, сосед мой, попотчевал меня цыпленком и сказал:
— Puis je nous offrir цыпленка? На что я сказал:
— Je vous demande pardon, monsieur, я не хочу цыпленка, я очень огорчен, что не могу взять цыпленка, я лучше возьму кусок бараньей ноги, потому что я баранью ногу предпочитаю цыпленку.
Потом, когда откушали жаркое, француз, сосед мой, предложил мне компот из груш, сказал:
— Я вам советую, monsieur, взять этого компота, это очень хороший компот.
— Да, — сказал я, — это точно очень хороший компот. Но я едал (продолжал я) компот, который приготовляли собственные ручки княжны В. Н. Р. (Варвары Николаевны Репниной) и который можно назвать королем компотов и главнокомандующим всех пирожных.
На что он сказал:
— Я не едал этого компота, но сужу по всему, что он должен быть хорош, ибо мой дедушка был тоже главнокомандующий.
На что я сказал:
— Очень жалею, что не был знаком лично с вашим дедушкою.
На что он сказал:
— Не стоит благодарности.
Потом приняли блюда и поставили десерт. Но я, боясь опоздать к дилижансу, попросил позволение оставить стол, на что француз, сосед мой, отвечал очень учтиво, что он не находит с своей стороны никакого препятствия.
Тогда я, взвалив шинель на левую руку, а в правую взяв дорожный портфель с белою бумагою и разною собственноручною дрянью, отправился на почту. [137, с. 23–24.]
Один из лучших артистов 2-го класса, Максимов 1 и, вследствие усердного поклонения стеклянному богу, дошел до такой худобы, что поистине остались только кости да кожа, так что когда после смерти Каратыгина он затеял играть роль Гамлета, артисты смеялись и хором советовали ему взять лучше в той же пиесе роль тени.
В Красном Селе, где находился постоянный лагерь гвардии, устроили театр, на котором играли (нрзб.) петербургские артисты, а коли им жить там было негде, то и для них на случай приезда построили домики, кругом коих развели палисадники. Наследник, нынешний государь, проездом остановился у этих домиков; Самойлова, Петр Каратыгин, Максимов и другие артисты выбежали на улицу.
— Поздравляю с новосельем, — сказал наследник, — хорошо ли вам теперь?
— Прекрасно! — отвечала Самойлова. — Жаль только, что недостает тени.
— Как недостает? — перебил П. А. Каратыгин, — а Максимов? [63, л. 62–63.]
Театральные чиновники теперь тайком, а прежде открыто снабжали своих, знакомых креслами, ложами и всякими местами в театре бесплатно.
К Неваховичу беспрестанно ходил один проситель, искавший места в штате дирекции. Невахович, разумеется, обещал и, разумеется, не исполнил. Проситель был так настойчив, что Нев(ахович) стал от него прятаться. Не находя никогда дома, проситель забрался за кулисы и там поймал-таки Неваховича. Тот успел уже все перезабыть…
— Что вам угодно? — спросил Невахович второпях.
— Как что угодно? Места.
— Места? Эй, капельдинер, проведи их в места за креслами.
— Вы шутите, Александр Львович! Я человек семейный…
— Семейный? Ну так проведи их в ложу второго яруса… [63, л. 64.]
26 августа 1856 (года) проходил юбилей существования столичного русского театра. Вспомнили об этом в мае, а в июне объявили конкурс для сочинения приличной пиесы на этот случай. Разумеется, пиес доставлено слишком мало; пальму первенства получил (В. А.) Соллогуб. Встретясь с П. А. Каратыгиным, увенчанный автор упрекал его, зачем и он не написал чего для юбилея.
— Помилуйте! В один месяц! И не я один! Многие и пера в руки не брали. К тому же в такое время, когда в Пет(ербурге) разброд, кто в деревне, кто за границей! Да еще в такой короткий срок.
— Да отчего же другие успели и прислали.
— Недальние прислали, а прочие не могли. [63, л. 66.]
Петр Каратыгин вернулся из поездки в Москву. Знакомый, повстречавшись с ним, спросил:
— Ну что, П(етр) А(ндреевич), Москва?
— Грязь, братец, грязь! То есть не только на улицах, но и везде, везде — страшная грязь. Да и чего доброго ожидать, когда там и обер-полицмейстер-то — Лужин. [63, л. 67.]
Неваховичи происхождения восточного. Меньшой, Ералаш, не скрывал этого, говоря, что все великие люди современные — того же происхождения: Майербер, Мендельсон, Бартольди, Ротшильд, Эрнст, Рашель, Канкрин и прочие. Старший Невахович был чрезвычайно рассеян. Случилось ему обещать что-то Каратыгину, и так как он никогда не исполнял своих обещаний, то и на этот раз сделал то же…
При встрече с Каратыгиным он стал извиняться:
— Виноват, тысячу раз виноват. У меня такая плохая память… Я так рассеян…
— Как племя иудейское по лику земному… — докончил Каратыгин и ушел. [63, л. 81.]
Однажды актриса Азаревичева попросила инспектора драматической труппы, отставного полковника А. И. Храповицкого, ужасного чудака и формалиста, доложить директору, чтобы бенефис, назначенный ей на такое-то число, было отложен на несколько дней. Все дело было в двух словах, но Храповицкий важно отвечал ей, что он без бумаги не может ходатайствовать о ее просьбе.
— Ах, Александр Иванович, — сказала Азаревичева, — где мне писать бумаги? Я не умею.
— Ну, все равно, надобно соблюсти форму. Здесь же, на репетиции, вам ее напишет Семизатов (секретарь Храповицкого из молодых актеров).
Тут Храповицкий кликнул его, усадил и начал диктовать:
— Пиши… Его высокоблагородию… коллежскому… советнику… и… кавалеру… господину… инспектору… российской… драматической… труппы… от актрисы… Азаревичевой… — и пошел и пошел приказным слогом излагать ее просьбу к себе самому. Окончив диктовку, он велел Азаревичевой подписать; отдал просьбу ей, потом, по форме, велел подать себе, что Азаревичева и исполнила, едва удерживаясь от смеху… Храповицкий очень серьезно, вслух прочел свое диктование и отвечал:
— Знаете ли что? Его сиятельство никак не согласится на вашу просьбу, и я никак не могу напрасно его беспокоить. Советую вам лично его попросить, это другое дело!
И тут же разорвал только что поданную ему бумагу. Азаревичева глаза вытаращила:
— Что же за комедия? Вы бы мне сначала так и сказали, а то зачем же заставили меня подписывать бумагу?
— Сначала я не сообразил! — глубокомысленно отвечал он, — а вы, сударыня, — девица и потому не понимаете формы. [58, с. 192.]
Однажды в мастерскую к Брюллову приехало какое-то семейство и пожелало видеть ученика его Н. А. Рамазанова. Брюллов послал за ним. Когда он пришел, то Брюллов, обращаясь к посетителям, произнес:
