Роджер Кроули - Константинополь. Последняя осада. 1453
Его письмо побудило Мехмеда к решительным действиям. 21 апреля рано утром он отправился в путь «примерно с десятью тысячами лошадей [всадников]» из своего лагеря в Малтепе в гавань в Диколоне, где стоял на якоре его флот. Балтоглу вызвали на берег держать ответ за разгром в морской битве. Несчастный адмирал был тяжело ранен в глаз камнем, пущенным одним из его же людей в разгар битвы. Несомненно, когда он простерся перед султаном, это выглядело ужасно. Согласно красочному описанию христианского хрониста, Мехмед «скрежетал в глубинах сердца своего и во гневе испускал дым из уст своих». В ярости он требовал у Балтоглу ответа, почему тот не захватил корабли, когда море оставалось спокойным: «Если ты не мог взять их, как надеялся ты взять флот, стоящий в гавани близ Константинополя?» Адмирал отвечал, будто сделал все от него зависящее, пытаясь захватить корабли христиан: «Ты знаешь, — оправдывался он, — все видели, как я неустанно таранил носом своей галеры корму императорского корабля; всем известно, как мои люди погибли, и то же случилось со многими на других галерах». Но Мехмед, чрезвычайно возбужденный и разгневанный, приказал посадить адмирала на кол. Потрясенные придворные и члены совета бросились ниц перед Мехмедом, умоляя пощадить его жизнь, доказывая, что тот храбро сражался до конца и что потеря глаза явственно подтверждает его усердие. Мехмед смягчился — и отменил смертный приговор. В присутствии всего личного состава флота, окруженный наблюдавшими за происходящим всадниками, Балтоглу получил сто плетей. Адмирала лишили ранга и имущества, раздав его янычарам. Мехмед понимал всю негативную и позитивную пропагандистскую ценность подобных действий. Балтоглу канул во тьму истории, и командование флотом — настоящий кубок с ядом — возвратили Хамзе-бею, служившему адмиралом при отце Мехмеда. Уроки, извлеченные из истории с Балтоглу, не пропали даром ни для кого из солдат и матросов, ставших свидетелями случившегося. То же касалось узкого кружка визирей и советников. Все получили возможность увидеть собственными глазами, сколь опасно вызвать неудовольствие султана.
Существует иная версия данного события, рассказанная греческим хронистом Дукой, чей отчет об осаде написан живо, однако часто неправдоподобен. По его сообщению, Мехмед потребовал, чтобы Балтоглу распростерся на земле, и сам нанес [лежащему] сто ударов «золотым жезлом, весившим пять фунтов, который тиран отдал приказ изготовить для избиения людей». Затем один из янычар, желая снискать благоволение султана, ударил адмирала по голове камнем и выбил ему глаз. История красочная и почти наверняка выдуманная. Однако она отражает популярные на Западе представления о Мехмеде как восточном тиране, окруженном варварской роскошью, любителе садистских удовольствий, которому беспрекословно подчиняется рабски покорная армия.
Примерно наказав адмирала, Мехмед немедленно созвал ближайших советников, дабы обсудить предложение Константина о мире, полученное накануне. В условиях, когда события развивались с необычайной скоростью, инициативы начали перекрывать друг друга без какой бы то ни было последовательности. При существенных неудачах и первых признаках раскола вопрос упростился: надо было решить, продолжать ли осаду или искать благоприятных условий [мира].
В высшем командовании османов существовало две группировки, давно боровшихся друг с другом за выживание и власть в переменчивых условиях султанского правления. На одной стороне находился великий визирь Халил-паша, турок по происхождению, представитель старой османской правящей элиты. Он служил визирем при Мураде, отце Мехмеда, и давал советы юному султану в первые бурные годы его правления. Халил-пашу, свидетеля кризисов 1440-х годов и восстания янычар против Мехмеда в Эдирне, беспокоил вопрос о том, каковы будут шансы Мехмеда выжить, если ему доведется перенести унижение под греческими стенами. Все время осады противники Халила вели подкоп под его стратегию, насмехаясь над ним. Они прозвали его «другом неверных» и любителем золота греков.
В оппозиции находились люди, недавно пришедшие во власть в Османском государстве, — группа амбициозных военных лидеров, по большей части чужаков, принявших ислам отступников из постоянно расширяющейся при султане империи. Они всегда отвергали любую мирную политику и вдохновляли Мехмеда на мечты о завоеваниях в мировых масштабах. Их надежды были связаны с захватом Города. Наиболее выдающимся среди них являлся второй визирь Заганос-паша, грек, принявший ислам, «тот, кого боялись больше всего, обладавший наибольшим весом и авторитетом» — крупнейший из военачальников. Эта группировка обладала сильной поддержкой религиозных лидеров, поборников священной войны, таких как ученый знаток ислама улем Ахмет Гурани, знаменитый наставник Мехмеда, и шейх Акшемсеттин, носитель уходящего корнями в прошлое желания последователей ислама взять Город, [оплот] христиан.
Халил доказывал — необходимо воспользоваться возможностью с почетом отступить на выгодных условиях, сняв осаду: дескать, проигранное морское сражение показало, насколько сложно будет взять Город. Кроме того, оставалась возможность, в случае затягивания кампании, подхода на помощь защитникам венгерской армии, дабы снять осаду, или усиленного итальянского флота. Он высказал уверенность, что «яблоко» в один прекрасный день упадет султану в подол, «как спелый плод падает с дерева», но пока сей золотой плод еще не созрел. Желанный день этот можно приблизить, наложив на Город тяжелую контрибуцию. Визирь предложил потребовать семьдесят тысяч полновесных дукатов в качестве ежегодной дани с императора за снятие осады.
«Военная партия» энергично возражала. Заганос ответил: кампанию следует продолжать еще более интенсивно, а прибытие генуэзских кораблей лишь усиливает необходимость нанести решительный удар. То был ключевой момент. Османские командующие осознали — удача готова отвернуться от них, однако, судя по интенсивности дебатов, главные визири понимали: предметом спора является влияние на султана, а в конечном итоге на карту поставлены их жизни. Мехмед сидел на возвышении, пребывая над спорящими, в то время как соперники не стеснялись в средствах для достижения цели, однако по своему темпераменту и склонностям он всегда оставался на стороне «военной партии». Большинство участников совета высказалось за продолжение войны, и решение было принято. Константину отправили ответ: мир может быть заключен лишь при условии немедленной сдачи Города. Султан оставит Константину Пелопоннес. Что до братьев императора, владеющих полуостровом в настоящий момент, то они получат компенсацию. Предложение, явно рассчитанное на отказ, и он действительно последовал. Константин но-своему представлял долг перед историей: он ощущал себя наследником отца. Когда османы стояли у городских ворот в 1397 году, Мануил II прошептал: «О Господь Иисус Христос, не допусти, чтобы великое множество христианских народов услыхало, что говорят, будто именно во дни правления императора Мануила Город со всеми своими священными и почитаемыми памятниками веры был сдан язычникам». Охваченный подобными настроениями, Константин будет сражаться до конца. Осада продолжилась, в то время как «военная партия», ощущая усиливающийся напор событий, решила усилить натиск на противника.
На расстоянии трех миль от места проведения совета штурм Города беспрерывно продолжался в соответствии с общим планом атаки, сохранявшимся в тайне ото всех (о нем знали только Мехмед и его генералы). Мощный обстрел стен, окружавших Город с суши, начавшийся накануне, продолжался всю ночь и весь тот день, когда состоялся военный совет. Турки сосредоточили огонь на участке стены близ ворот Святого Романа в долине реки Лик — обе стороны знали: данный сектор укреплений наиболее уязвим.
Под непрекращающимся огнем пушек обрушились большая башня Бактатиниан и вместе с ней — несколько ярдов внешней стены. Появилась брешь значительных размеров, и обороняющиеся неожиданно лишились защиты. «Так возник страх перед ними [нападающими] в Городе и на кораблях, — писал Николо Барбаро. — Мы не сомневались, что они хотят немедленно предпринять решительное наступление; все думали, что вскоре увидят в Городе турецкие тюрбаны». Прежде всего защитников деморализовала быстрота, с которой османские пушки смогли уничтожить грозные укрепления, когда турки сосредоточили достаточную огневую мощь на определенном участке. «Ибо столь значительный кусок стены разрушился при обстреле, что каждый чувствовал страх, думая, как в несколько дней им удалось уничтожить так много». Для защитников, выглядывающих из зияющей дыры, казалось ясным: общая атака в этой точке «всего-навсего силами десяти тысяч человек» приведет к несомненной потере Города. Они ждали неизбежного штурма. Однако Мехмед и все военное командование находились в Диколоне, обсуждая будущее кампании, и приказ не был отдан. Оборона христиан, где участвовали раздробленные силы добровольцев, по сути своей, строилась на личной инициативе, а османские войска скорее всего, напротив, лишь подчинялись директивам центра. Они ничего не сделали для того, чтобы извлечь максимум из того преимущества, которое нападающим обеспечили пушки, и у защитников появилось время для перегруппировки.
