Лев Прозоров - Мифы о Древней Руси. Историческое расследование
Из более поздних исследований, разделявших взгляд на Семарьгла, как вариацию иранского Симурга, отметим лингвиста В.Н. Топорова, выдвинувшего идею о заимствовании Симурга, этого иранского языческого персонажа у хазар, тюрок по языку и иудеев по вероисповеданию. В каких-либо дальнейших комментариях подобная идея, на мой взгляд, не нуждается. Интересен также подход М.А. Васильева, соединившего утверждение о скифо-сарматских истоках образа Семарьгла с неонорманистской догмой, запрещающей говорить о славянах ранее VI в., когда любые скифы и сарматы, конечно, давно сошли с исторической сцены.
В целом возражения к версии «Симург-Семарьгл» можно разделить на две группы. С одной стороны, остаются неясными пути, коими иранский персонаж попадает в славянскую среду. Дело в том, что, как и отмечает М.А. Васильев, «ни в одном из дошедших до нас источников по религии скифов и сармато-алан «Семаргл» не фигурирует, не отмечен он у потомков этих племен осетин», «из дошедших до нас источников ничего не известно и о «прообразе» Семаргла в мифологии скифов и сарматоалан, а также у их потомков осетин». Осетинская традиция Симурга не знает. В литературных сюжетах на том месте, где в иранском фольклоре и литературе фигурирует Симург, у осетин значится «пасконджи», восходящий к армянскому названию грифона «паскудж».
На самом деле, было бы в высшей степени удивительно, чтобы «охранитель всходов» пользовался почтением у кочевников, скифов, сарматов, аланов, у которых решительно все авторы, от Геродота до Аммиана Марцеллина включительно, отрицают наличие земледелия. Характерно, что герой «Турана», кочевого мира степей, в эпоху Фирдоуси тюркского, но исходно – именно скифо-сарматского, Исфандияр, сражается с Симургом и убивает его. И еще более поразительным было бы заимствование земледельческого мифического персонажа у этих кочевников (с повышением его статуса от мифического животного до бога) земледельцами-славянами. Я затрудняюсь вспомнить пример, когда бы кочевники-скотоводы подарили бы земледельцам-соседям мифический персонаж, связанный с земледелием. В равной степени затрудняюсь я и назвать пример, когда заимствованный второстепенный персонаж, мифическое животное порядка Цербера или Пегаса, превратился бы у новых почитателей в бога.
Итак, у нас нет доказательств существования у скифов или сармато-алан культа Симурга, и сама возможность существования такого культа представляется крайне сомнительной. Вкупе же с беспрецедентностью заимствования земледельцами у кочевников-скотоводов земледельческого персонажа, да еще и с «повышением в звании», ситуацию можно смело относить к невероятным. А это в целом выбивает почву из под ног концепции Симурга-Семарьгла, так как и исторически, и лингвистически подобное заимствование было возможно лишь при сарматском посредстве, вероятность же последнего, как выше показано, стремится к нулю.
С другой стороны, остается очень серьезный вопрос о дальнейшей судьбе культа Семарьгла на Руси. Если во времена Петрушевича и Аничкова еще позволительным считалось ткнуть пальцем в «источник заимствования», и этим решить вопрос, то сейчас такой подход трудно назвать иначе, нежели безответственным. Уже в те времена было немало данных, позволяющих пренебречь рассуждениями о «быстро забытых» народом кумирах из летописного списка. Сейчас их стало еще больше. Любой теоним из летописного списка прочно укоренен в традиции, причем не только восточно-славянской. Культ Перуна отразился в названиях мест и личных именах, в преданиях и обрядовых текстах, в поговорках и присказках по всему славянскому миру. То же можно сказать о Мокоши и Хорее Дажьбоге. Беднее всего отразился в славянской традиции культ Стрибога – в «Слове о полку Игореве», в названиях мест (новгородское Стрибожичи, польское Стшибоги), да в ростовском предании о капище Стрибога у села Воронино. В отношении же Семарьгла нет совершенно ничего – ни названий мест, ни личных имен, ни преданий, ни песен, ни поговорок. И дело вовсе не в «заимствовании» – в конце концов, второе имя солнечного Божества, Хорс, которое тоже относят к разряду «скифо-сарматских заимствований», отразилось в «Слове о полку Игореве», в личных именах и названиях городов и деревень у сербов, болгар, чехов, силезцев и онемеченных балтийских славян. Идол Хорса видел еще в 1590 году немецкий путешественник Иоганн Вундерер около Пскова – на этом месте в 1897 году был обнаружен каменный истукан с солярным знаком, крестом, на груди. И только Семарьгл представляет на этом фоне печальное исключение. Мы сталкиваемся с ним только и исключительно в перечнях языческих божеств, летописных, и из поучений против язычества, причем те места, где он упоминается, чрезвычайно напоминают цитату из летописи. Мы, строго говоря, не можем даже уверенно судить, как звучало это имя в именительном падеже, поскольку упоминается оно только в родительном.
Все это становится еще более странным, если мы обратим внимание на положение Семарьгла в перечне киевских кумиров. Он находится почти в самом конце списка, рядом с «Матерью сырой Землей» – Мокошью – что, надо полагать, и послужило одной из причин поисков истока этого образа в сфере земледельческих культов плодородия. Но именно культы такого плана исторически оказываются наиболее устойчивы под натиском христианства. Культы «высших» в космическом и социальном смысле Божеств уничтожаются или подменяются культом христианских святых в первую очередь, деревенские же культы – в последнюю. Это подтверждается примерами из любой европейской страны – чем ближе культ к земле и деревенской общине, тем он живучее. Те, кто забыли Одина, Тюра, Зевса с Аполлоном, Тараниса и Тевтата, помнили и почитали зачастую до XX века Тора и Фрейю, Деметру, Бригитту, Ану, Бейно и пр. – не говоря уж про всех и всяческих троллей, нимф, паков и брауни. Недаром слова «paganus», «поганый», обозначавшие язычника, имели первоначальным значением «деревенщину».
Между тем отношение Семарьгла к аграрной сфере подтверждается не только расположением Семарьгла в перечне, но и заменой его Переплутом, в котором, как мы помним, Рыбаков по описанию обрядности и этимологии имени обнаружил сходство с богами плодородия у балтов. В том месте, где Переплут не дополняет Семарьгла, он назван третьим с Даждьбогом и Стрибогом, и это также позволяет толковать его образ, как связанный с землей космически (при «верхнем небе», где расположен Даждьбог-Солнце и атмосферном пространстве, на котором буйствует Стрибог, дед ветров) и социально (третья функция рядом с жрецом-Даждь-богом и «веющим стрелами» Стрибогом).
Создается весьма странная ситуация. Семарьгл буквально повисает в воздухе. Он считается «заимствованным» у племен, которые о нем ничего не знали и не могли знать, он оказывается совершенно забытым в тех слоях общества, где о языческих богах и обрядах, в особенности той сферы, к которой он должен принадлежать, помнили дольше всего.
Итак, что же мы знаем о Семарьгле на самом деле? Во-первых, этот персонаж имел статус Бога, то есть пользовался самостоятельным почитанием («наричюще я богы»), что исключает из круга поиска всех и всяческих «мифических животных», «посланцев Богов» и т. д. Во-вторых, его изваяние называлось «кумиром», то есть он представлялся почитателям в человекоподобной форме – что выводит, в свою очередь, из игры всевозможных «птицепсов», орлов и прочих летучих мышей. «Птицепсы» же древнерусских изображений, скорее всего, банальные «змеи»-драконы. В-третьих, место в перечне кумиров говорит о его положении ниже Стрибога, «деда»-повелителя ветров и выше Мокоши – Земли. Косвенные данные – замещение Переплутом-Пергрубием, жертвы которому приносились 23 апреля – позволяет вести поиски в направлении весенне-летних земледельческих обрядов. Поскольку же Божество такого масштаба и относящееся к такого рода культу не могло сгинуть бесследно, то мы имеем полное право предполагать, что произошла ошибка, и имя Божество изначально было искажено писцом, впоследствии же – описка была растиражирована многократным переписыванием, и в составе цитаты из летописи попала в поучения против язычества.
Но перед тем, как попытаться выяснить, какой же теоним находился изначально на месте «Семарьгла», надо сказать несколько слов по поводу не утратившей еще всех приверженцев версии, будто летописный перечень кумиров есть не более, чем произвольная выдумка летописца, наобум набравшего туда известные ему теонимы.
С точки зрения русского христианина тех времен, а особенно представителя духовенства, к которым, естественно, принадлежали авторы летописей и поучений против язычества, языческие Боги были «бесами», любое упоминание которых было деянием рискованным с точки зрения спасения души и прямо осуждалось. Эта точка зрения коренилась в библии (Втор, 32, 16–17, Ис Нав 23, 7, Пс 105, 37; 15, 4, Коринф 10, 20), разделялась отцами церкви (Ефрем Сирин) и древнерусским духовенством (Иаков Мних). На это указал еще Аничков, который, дабы втащить, что называется, за уши «Слово о полку Игореве» в христианскую систему ценностей, вынужден был также импортировать в Киевскую Русь неизвестный даже на Скандинавском полуострове взгляд на языческих Богов, как безобидных «предков» из далекой Исландии. На самом деле взгляд на этих Богов, как на «бесов» не просто доминировал у средневековых русских христиан, а был единственным. Особенно отличался эти подходом киевский летописец, сознательно минимизировавший сведения об язычестве. Представляется невероятным, чтобы при таком отношении кто-то стал обращаться столь легкомысленно с именами могущественных «бесов», еще пользовавшихся почитанием. Ведь во времена написания летописи даже в крупных городах вроде Ростова «не все еще приняли святое крещение», а на Волынской земле действовали огромные капища. Скорее речь можно вести об ошибке, закрепленной механическим воспроизведением первотекста (как бы снимавшем с переписчика ответственность за воспроизведение «бесовских» имен). Подобные примеры имели место и позднее – ошибка писца, прочитавшего летописное описание Перуна «усъ златъ», как имя «Услад», надолго поселила это химерическое «божество» в описаниях славянского язычества.
