Борис Сопельняк - Тайны русской дипломатии
Когда стало ясно, что взаимоотношения с Англией пошли на лад, дошел черед и до Франции. Всем было ясно, что никто, кроме Раковского, решить проблему взаимоотношений с Францией не сможет, и в октябре 1925-го его перебрасывают в Париж. Два года провел он на берегах Сены. За это время его близкими друзьями стали Марсель Кашен, Луи Арагон, Анри Барбюс, Эльза Триоле, Поль Вайян-Кутюрье, Жорж Садуль, Эрнест Хемингуэй и многие другие, всемирно известные деятели культуры. Что касается политиков, то общий язык Раковский нашел и с ними, во всяком случае, все проблемы взаимоотношений между Москвой и Парижем были урегулированы.
В 1927-м Христиан Георгиевич возвращается в Москву и тут же ввязывается в дискуссию, связанную с критикой сталинских методов руководства партией и страной. Он выступает на митингах, собраниях и даже на XV съезде партии, утверждая, что «только режим внутрипартийной демократии может обеспечить выработку правильной линии партии и укрепить связь ее с рабочим классом». Ему тут же приклеили ярлык «внутрипартийного оппозиционера», из партии исключили и сослали в Астрахань.
Пять лет молчания, пять лет вынужденного безделья, кроме работы в стол, и, наконец, в 1934-м Раковский решил покаяться: он направляет в ЦК письмо, в котором заявляет, что «признает генеральную линию партии и готов отдать все силы для защиты Советского Союза». Как ни странно, письмо опубликовали в «Известиях» — и вскоре Раковского восстановили в партии и даже назначили председателем Всесоюзного Красного Креста, можно сказать, по специальности — по образованию-то он врач. Некоторое время он был невыездным, но через пару лет во главе официальной делегации побывал в Японии.
К делам дипломатическим Раковского не подпускали, поэтому он пребывал в полнейшем недоумении. «Где Наркомздрав — и где Япония? Почему туда еду я, а не нарком?» — размышлял он. Прояснилось все это довольно быстро, в том самом Доме Союзов, где проходил судебный процесс над «правотроцкистским блоком», активным участником которого, кроме Бухарина, Рыкова и многих других, был Христиан Раковский. Тогда его объявили английским шпионом — это потому, что был полпредом в Лондоне, и японским шпионом — потому, что ездил туда с делегацией. Так и хочется спросить: не специально ли его посылали в Японию, чтобы затем пришить обвинение в шпионаже?
Об обвинениях в троцкизме и говорить не приходится, похвально-восторженные статьи Троцкого о «друге, человеке и борце» у всех на слуху.
Восемь месяцев шло следствие, восемь месяцев Раковский не признавал себя виновным, а потом попросил карандаш и нацарапал ту самую записку, в которой требовал пересмотра своего дела и обещал рассказать, как «стряпают» дурные дела… Судя по всему, после этого он попал в руки заплечных дел мастеров, на суде его было не узнать. Но вот что больше всего поразило: в последнем слове Раковский признал себя виновным буквально во всем. И закончил свою речь весьма загадочно.
— Считаю долгом, — сказал он, — помочь своим признанием борьбе против фашизма.
При чем тут фашизм? Как его признание может помочь этой борьбе? Чем может повредить Гитлеру его покаянное заявление о том, что он англо-японский шпион и стремился к свержению существующего в СССР строя? Понять это невозможно… Единственное более или менее разумное объяснение — это обещание более мягкого приговора. Так оно, впрочем, и случилось. Раковскому дали не «вышку», а 20 лет лишения свободы, бросив в печально известный Орловский централ.
Уже в первые месяцы Великой Отечественной войны встал вопрос, что делать с заключенными, немцы все ближе и, чего доброго, могут их освободить. Берия предложил радикальное решение, и Сталин его поддержал: уголовников перевести в уральские и сибирские лагеря — несколько позже они станут прекрасным материалом для штрафбатов, а политических — расстрелять. 8 сентября все политические заочно, списком, были приговорены к расстрелу, а 3 октября приговор привели в исполнение.
Одним из первых пулю палача получил Христиан Георгиевич Раковский — тот самый Раковский, который был автором первых побед советской дипломатии и в европейских столицах считался лучшим дипломатом 20-х годов XX века.
«ПРЕДПОЧИТАЮ ЖИТЬ НА ХЛЕБЕ И ВОДЕ, НО НА СВОБОДЕ»
Эти слова принадлежат человеку, который, в отличие от других высокопоставленных дипломатов, не пошел на добровольное заклание, не согласился играть роль шпиона и врага народа, не принес себя в жертву ради интересов сталинского режима и совершил тот самый неординарный поступок, на который не решился ни один дипломат. Узнав, что его уволили с поста полпреда в Болгарии и требуют немедленного отъезда в Москву, Федор Раскольников отказался возвращаться в СССР и остался за границей. Почему он решился на этот шаг, бывший полпред объяснил в письме «Как меня сделали “врагом народа”», которое было опубликовано в западных газетах в июле 1939 года.
«Еще в конце 1936 года, когда я был Полномочным представителем СССР в Болгарии, Народный комиссариат иностранных дел предложил мне должность Полномочного представителя в Мексике, с которой у нас даже не было дипломатических отношений. Ввиду несерьезного характера этого предложения оно было мною отклонено. После этого в первой половине 1937 года мне последовательно были предложены Чехословакия и Греция. Удовлетворенный своим пребыванием в Болгарии, я от этих предложений отказался.
Тогда 15 июля 1937 года я получил телеграмму от Народного комиссара, который, по требованию правительства, приглашал меня немедленно выехать в Москву для переговоров о новом, более ответственном назначении… Народный комиссар писал о моем предполагаемом назначении в Турцию. 1 апреля 1938 года я выехал из Софии в Москву, о чем в тот же день по телеграфу уведомил Народный комиссариат иностранных дел. Через четыре дня, 5 апреля 1938 года, когда я еще не успел доехать до советской границы, в Москве потеряли терпение и во время моего пребывания в пути скандально уволили меня с занимаемого поста Полномочного представителя в Болгарии, о чем я, к своему удивлению, узнал из иностранных газет.
Я — человек политически грамотный и понимаю, что это значит, когда кого-либо снимают в пожарном порядке и сообщают об этом по радио на весь мир. После этого мне стало ясно, что по переезде границы я буду немедленно арестован. Мне стало ясно, что я, как многие старые большевики, оказался без вины виноватым, а все предложения ответственных постов от Мексики до Анкары были западней, средством заманить меня в Москву.
Сейчас я узнал из газет о состоявшейся 17 июля комедии заочного суда: меня объявили вне закона. Это постановление бросает яркий свет на методы сталинской юстиции, на инсценировку пресловутых процессов, наглядно показывая, как фабрикуются бесчисленные “враги народа” и какие основания достаточны Верховному Суду, чтобы приговорить к высшей мере наказания.
Объявление меня вне закона продиктовано слепой яростью на человека, который отказался безропотно сложить голову на плахе и осмелился защищать свою жизнь, свободу и честь».
Это письмо произвело эффект разорвавшейся бомбы! На Западе, конечно же, знали о разгулявшейся в Советском Союзе кровавой вакханалии, но, так как некоторые процессы были открытыми и все подсудимые признавали себя виновными в шпионской, подрывной и иной антигосударственной деятельности, создавалось впечатление, что в СССР на самом деле существуют какие-то подпольные организации, стремящиеся к свержению существующего строя, а на самых серьезных постах угнездились вероломные враги народа. И вдруг выясняется, что никаких врагов народа нет, что все эти процессы — чистой воды спектакли и что главный режиссер сидит в Кремле!
Удар по репутации, или, как теперь принято говорить, имиджу, Сталина нанесен был колоссальный. Так кто же он был, этот отчаянный храбрец, решившийся на такой поразительный поступок? Где он взял силы, чтобы бросить вызов всесильному и не знающему пощады «вождю народов»? А ведь это письмо было лишь первым шагом Раскольникова в непримиримой борьбе с опьяневшим от крови, как его тогда называли, Хозяином. Следующий шаг будет куда более серьезным, сокрушительным и срывающим маски добропорядочности и человечности как с самого Сталина, так и с физиономий его ближайших приспешников. Но об этом позже…
А пока познакомьтесь с Федором Раскольниковым, который на самом деле никакой не Раскольников, а Ильин, хотя, по большому счету, должен быть Сергеевым. Дело в том, что его мать Антонина Ильина со своим мужем, протопресвитером собора «всея артиллерии» Федором Сергеевым, жила в гражданском браке, и их дети, Федор и Александр, считались незаконнорожденными. Вот и пришлось ребятам носить фамилию матери. А Раскольниковым Федор стал во время пребывания в приюте, который обладал правами реального училища: так его прозвали однокашники за худобу, костлявость, длинные волосы и широкополую шляпу — все как у героя Достоевского.
