Алексей Югов - Шатровы (Книга 1)
Ступая рядом с Шатровым, предчувствуя всю важность и трудность предстоящего неминуемого разговора, Костенька Ермаков все ж таки не мог и сейчас удержаться, чтобы с полуоткрытым ртом не испускать время от времени затаенный вздох мальчишеского азарта и восхищения всякий раз, когда эти самокатящиеся огромные шары проносились мимо него взапуски. Будь он один, конечно бы, кинулся догонять!..
Арсений Тихонович видел в нем это, и такой вдруг болью и жалостью к нему прониклось все его сердце, что он подумал: "А может быть, и не надо? Отложить этот разговор. Изживется. А нет, так пускай сам начнет".
Но тотчас же и попрекнул себя в слабости душевной и заговорил:
- Вижу, Костенька, что не в себе ты ходишь! И знаю почему.
Они остановились лицом друг к другу.
"Да! Видно, угадал!" Костя весь вспыхнул. Вид у него был захваченного врасплох. Он вскинул руками - жалостно, умоляюще:
- Арсений Тихонович, только ради Христа никому про это!
Шатров наклонил голову. Бережно выбирая слова, проговорил:
- Я понимаю, понимаю, друг мой! Знаю, что тебе страшно тяжело: родной брат, старший брат притом. Скорбно! Я, выходит, перед тобой человек, оскорбивший твоего брата. Ну, а ты думаешь, мне легко так поступать было с ним?!
Он возвысил голос и твердо глянул ему в глаза. И вдруг в крайнем изумлении увидел, что на лице Константина совсем, совсем не то выражение, которое он ожидал увидеть. И невольно смолк.
А у Костеньки и растерянность вся прошла, и даже как будто усмешка, отнюдь не скорбная, тронула губы. Он весь подался в сторону Шатрова, двумя руками охватил его руку и глазами, наполнившимися вдруг слезами растроганности, а может быть, и боли душевной, встретил взгляд хозяина:
- Арсений Тихонович! Да вы о чем это?! Об этом мерзавце-то, о подлеце, о Семене?! Да какой он мне брат после таких гнусностей своих! Гнушаюсь я им: такое над народом творить! Жалко, меня о ту пору не было: я бы и сам к его роже руку приложил! Посылал он за мной: проститься. А я и не поехал. И не мучьте вы себя этим, Арсений Тихонович! Да разве бы я, если бы зло на вас держал, терпел бы столько? Я ведь без хитростей живу. Не смолчал бы!
Задохнулся. Чувствовалось, что еще, еще что-то хочет сказать. Набирается слов. Все еще держал руку Арсения Тихоновича.
Шатров ждал. И Константин такими словами закончил этот их разговор:
- Да! Вы правильно сказали: скорбно мне, скорбно. Этак он осрамил семью нашу. Отца нашего покойного, вы сами знаете, в деревне как почитали! Разве бы тятенька стерпел такое его охальство? Да он бы сам с ним... управился. Но мне одно то утешение, что середний наш Ермаков, Степан, - этот кровь свою за отечество отдает. Я же вам сказывал. Степану Георгиевский крест, солдатский, даден, за подвиг... А этот... Нет, Арсений Тихонович, и не беспокойте себя никакими мыслями. И давайте говорить больше не будем про то. С такими только так и поступать!
На другой день после его разговора с Шатровым он с десятком одноконных подвод вел с плотины отсыпку: накануне, обследуя, Костя обнаружил начавшуюся было опасную водоточину.
На работах был все так же молчалив и угрюм.
Прежде он шуткой, смехом сперва укорил бы и приободрил робкого с лошадью у воды парнишку-подводчика, а потом, переняв из его рук повод, показал бы ему, как надо - ловко, стремительно! - подворотить передок телеги, приопрокинуть ее и затем мгновенно, на извороте, пока еще бухают с нее в мутную, пенящуюся воду последние дерновины или рушится буль-булькающий сыпень земли, успеть гикнуть на лошадь, хлестнуть веревочной вожжой и вместе с опорожненной телегой, ставшей опять на все свои четыре колеса, лихо вынестись в гору.
А сейчас Костя лишь страдальчески морщится и нехотя выговаривает ему за оплошность, когда оробевший возница сваливает свой груз не в воду, а на плотину. Скажет что-либо вроде: "Экий ты росомага, братец!" Или: "Какой же ты неулака! А ведь в солдаты скоро пойдешь!"
И спокойно, молча покажет на следующей подводе, как надо оборачиваться.
Вот и сейчас он молча взял под уздцы очередную лошадь на спуске, отстранив ее хозяина, и уж хотел проделать все до конца сам, как вдруг вздрогнул и словно застыл, подняв голову и глядя на дальний, за большим нижним омутом, берег, где по самому краю пылил проселок. Потом словно бы зарница обошла ему лицо - такая вдруг радость засияла на нем!
Он торопливо сунул повод снова хозяину лошади, мальчугану:
- Давай, давай, пошевеливайся! А то ведь ты лошади боишься, а лошадь - тебя!
Он сказал это по-прежнему: весело и необидно.
Кругом засмеялись.
Но только это он и успел сказать: с быстротою и проворством оленя он вынесся на гребень плотины, приостановился и еще раз глянул на тот берег за омутом из-под щитка ладони.
В полуверсте примерно, по проселку нешибкой рысцой ехал всадник.
"Успею или не успею? - Он мгновенно прикинул: - Если кругом, то не успею".
Там, где корень плотины округло примыкал к тому берегу, образуя с ним огромнейшую и глубокую котловину, на дне ее разрослась темная и густая - не продерешься! - ветляная роща, насаженная когда-то Шатровым, дабы укрепить берег.
Это место звалось: Страшный Яр. Ходить там побаивались. Но Костя и сейчас любил вспоминать, как совсем еще мальчонкой он, преодолевая страх, спускался в эту сырую и темную падь, когда приходило время драть хмель, и надирал его там целые мешки. И страшно этим гордился.
Огибая дно этой котловины, над самым урезом воды, пролегала давно уж не хоженная, перебитая оголившимися от земли корнями, болотистая тропинка. Ею иной смельчак и теперь сокращал путь, когда хотел быстрее выйти на проселок. Она была гораздо короче верхнего пути, как тетива короче дуги лука.
По ней-то и кинулся сейчас Костя, чтобы успеть перехватить всадника.
И успел!
Впрочем, завидя его, бегущего навстречу, всадник сам остановил коня.
Это была Вера.
Подбежав, он ухватился левой рукой за переднюю луку седла отдышаться, а правой принял протянутую ему руку и, сам не зная, как произошло это, поцеловал.
Но можно было подумать, что и не поцеловал, а только невольно ткнулся лицом - с разбегу.
Верочка принахмурилась, но ничего не сказала.
Удивляться надо было его зоркости: как только он мог признать ее в этом всаднике, да еще и за полверсты! Ее и в близи-то не вдруг можно было признать: она сидела верхом по-мужски и в мужском наряде. На ней был легкий, осенний, изящного покроя чекменек с перехватом, вроде казачьего, с каракулевой кое-где опушкой, и казачьего же вида маленькая папаха из серо-голубых, "с морозцем" смушек.
Черная челка ее лихо выбивалась из-под шапочки, тугие яблоки-щеки рдели - от езды ли, от встречи ли, темные, большие глаза сверкали.
- Костя, как это вы узнали меня?! - Это было первым ее вопросом.
- А вот узнал...
И ничего не посмел сказать больше, а только просунул руку под косматую черную гриву гнедого ее коня, в жаркое подгривье и ласково потрепал его шею:
- Ого! Под гривой у него, как в печке: гнали?!
- Что вы! Разве я не знаю... Костя, только вы осторожнее с ним: он ведь у меня страшно злой, может так хватить зубами!.. Он - киргизский, степной породы. Я его Киргизенком и назвала. Он чужих близко не подпускает. Его с поля каждый раз изловом берут - не дается! А меня знает, на один мой голос бежит! А вы с ним поосторожнее!
Конь, однако, не обнаруживал в отношении Кости никаких злых посягновений. Только звонко грыз удила да косился налитым кровью оком.
Верочка сочла нужным удивиться:
- Смотрите, Костя: вы его гладите, и он ничего!
- А лошадь всегда знает, кто его хозяина... кто его хозяину друг!
- Ах, вот как?! - И накопившееся в ней озорное электричество, подавленное внезапностью встречи, прорвалось. Она рассмеялась испытующе и лукаво: - А что же вы... падеж переменили?
Он молчал.
Со свойственной ей быстротой перехода она опять сделалась строгой:
- Все-таки я нехорошо поступаю: говорю с вами, сидя на лошади. Как будто вы - пленник или слуга!
И прежде чем успел он ответить, она уже соскочила на землю.
И, не давая ему словечка вымолвить, принялась хвастаться и конем, и своими познаниями в езде, в седловке и во всем, что относилось до лошадей:
- Он совсем молодой, посмотрите: все чашечки целы, не стерлись.
С этими словами она быстро, и впрямь умело, заставила лошадь раскрыть пасть и глубоко показать зубы:
- Видели?
Костенька ничего не видел, но сказал - да. Тут же сознался в полном своем невежестве по конской части:
- А я думал: киргизская лошадь - она только в пристяжных ходит... вот как у Шатровых.
- А вы не думайте!
И тут уже она совсем осмелела:
- Вы знаете, какой у него бег? Ого! А сила какая, выносливость! Рысью я на нем тридцать - сорок верст могу сделать: я устану, а он никогда!
- Верочка, но ведь рысью, наверно, тряско? На иноходце спокойнее.
- А! Не терплю я иноходцев. Что я - попадья?!
