Александр Костин - Слово о полку Игореве – подделка тысячелетия
Если коротко, то оба вопроса «любознательного читателя» сводятся к тому, не является ли фальсификацией вся эта история с поиском «пропавшей грамоты». Признаюсь, что такая шальная мысль закралась у меня еще тогда, когда доктор
«N» при нашей первой встрече обеспокоился о реноме своего приятеля, сделавшего для него копию «воспоминаний» К. Д. Кавелина. Поставленное им условие – не публиковать сведения «воспоминаний», пока он работает в ИРЛИ – показались мне не совсем убедительными, если учесть, что на дворе были уже «лихие 90-е», а сотруднику как ни крути было уже за шестьдесят. Чего он боялся? Неужто наказания за распространение «секретных» сведений вплоть до увольнения с работы? В эти годы исторического безвременья великой страны уже никому бы и в голову не пришло, чтобы преследовать кого-то лишь за то, что он покусился на «наше все», который якобы мог подумать не так, как это предписывалось в «идеологическом департаменте» ЦК КПСС. Уж не «помог» ли приятель доктора «N» выйти ему из тупика в своих исследованиях по поводу столь кардинальной «перестройки» у Пушкина своих взглядов на первородство «Слова о полку Игореве»? Именно в связи с этими закравшимися сомнениями я и не стал беспокоить родственников покойного профессора поисками копии воспоминаний К. Д. Кавелина в его дачном архиве. Вряд ли это мероприятие они одобрили бы и разрешили копаться в бумагах совершенно постороннему для них человеку, поскольку соответствующих распоряжений на этот счет профессор наверняка не сделал. Но даже если бы документ оказался в моих руках, вряд ли он пролил бы дополнительный свет на эту, довольно неординарную историю. Опубликовать в то время я все равно ничего не мог, поскольку был бы нарушен взятый профессором на себя обет молчания перед его ленинградским приятелем о сохранении «тайны», который автоматически переходил от профессора на меня. Ну а если это все-таки была литературная фальсификация, то я посчитал, что не имею морального права ее опровергать. Не лучше ли заняться поисками автора «Слова», оттолкнувшись от события 27 сентября 1832 года, как от очередной версии, родившейся в умах современников поэта, составляющих достаточно многочисленную когорту скептиков.
Что мы имеем в «сухом остатке» от проведенных розысков «пропавшей грамоты», в которой однозначно утверждается лишь то, что К. Д. Кавелин, А. И. Герцен и И. А. Гончаров были слушателями лекций, которые «медленно, однообразно и утомительно» читал профессор М. Т. Каченовский? Не доверять известному пушкинисту А. И. Гессену, утверждавшему, что вышеуказанные студенты «…считали его <Каченовского> главной заслугой умение будить критическую мысль, никогда ничего не принимать на веру», решительно нет никаких оснований. Известно также, что И. А. Гончаров оставался убежденным скептиком в отношении автора «Слова» до конца своей жизни. Отсюда следует, что профессор Каченовский сумел своими «утомительными» лекциями убедить в будущем маститого писателя, что автором «Слова» был гениальный поэт 18-го столетия? Выходит, что аргументация Каченовского в вопросе об авторстве «Слова» была столь убедительна, что указанные студенты в нее безоговорочно поверили?
Откуда было взяться такой аргументации, если Каченовский, по общему признанию маститых «Словистов», к исследователям «Слова» не относился, у него, по существу, отсутствуют публикации, специально посвященные этому произведению. Известно лишь одно опубликованное сочинение Каченовского, где высказывается сомнение в подлинности памятника. Это уже нами указанная ранее статья «Взгляд на успехи Российского витийства в первой половине истекшего столетия», опубликованная в 1812 году. Так откуда было взяться убеждению, что гениальное творение неизвестного нам и по сей день гения родилось не в XII веке, как считают ортодоксы, а в XVIII веке? Убеждение Каченовского было настолько «аргументированным», что он по праву и по сей день является главой школы скептиков, среди «учеников» которой насчитывается более десятка известных исследователей «Слова» XIX века.
Трудно придумать иной аргумент в пользу природы этого убеждения, чем высказанная в «пропавшей грамоте» К. Д. Кавелиным мысль, что Каченовский просто знал имя этого гения. Если бы эта мысль была документально подтверждена, то никаких сомнений в том, что Каченовский знал это имя, у нас не могло возникнуть, ибо сомневаться в честности К. Д. Кавелина нет никаких оснований.
Любопытно, что он сумел убедить вышеуказанных студентов, учившихся в разное время, поскольку К. Д. Кавелин на шесть лет моложе как И. А. Гончарова (1812—1891 годы), так и А. И. Герцена (1812—1870 годы), который, правда, по этому поводу не высказывался. Учитывая, что Кавелин поступил в Московский университет в 1835 году и мог слушать Каченовского в течение 4 лет вплоть до 1839 года, следовательно, И. А. Гончаров слушал его с 1829 по 1833 год. За 10 лет через аудитории университета прошло сотни студентов, слушавших профессора Каченовского, но всего лишь двое из них убеждены, что профессор знал имя автора гениальной песни. Отсюда следует вывод, что об авторе (имярек) «Слова» Каченовский с кафедры не вещал, а эти двое (Гончаров и Кавелин) являлись носителями некоей тайны, в которую их посвятил профессор. Мотивы такого посвящения никогда не будут раскрыты, поскольку оба ее носителя не проговорились об этом до конца своей жизни. Но проговорился, выходит, сам Каченовский в пылу жаркого спора 27 сентября 1827 года с А. С. Пушкиным? В этом усматривается наличие некоей магнетической или, если хотите, гипнотической силы у гения всех времен и народов, под воздействием которой Каченовский невольно выдал тайну, в которую сам был когда-то кем-то посвящен. Когда и кем? Гадать здесь можно сколько угодно, но ясно одно, что это был не сам автор повести, поскольку Каченовский жил в XVIII веке всего лишь 25 лет и вряд ли их жизненные пути могли пересечься. Возможно, что в тайну авторства «Слова» могли быть посвящены его первооткрыватели: Иван Быковский – Иоиль (1726—1898 годы) и А. И. Мусин-Пушкин (1744—1817 годы). И тот и другой, но уже в 20 веке, «выдвигались» даже на роль авторов «Слова» широко известными скептиками: французским филологом-славистом Андре Мазоном и советским историком А. А. Зиминым. Ниже с небольшими купюрами приведена в изложении статья Н. Л. Дмитриевой, опубликованная в III томе ЭСПИ, С. 195—198.
Андре Мазон – один из видных зарубежных исследователей «Слова о полку Игореве», стоящий на позициях скептицизма[224]. Уже в 1925 году он отмечал, что «Слово о полку Игореве» является весьма «подозрительным», при этом выдвигает следующие версии этой «подозрительности». Подлинность «Слова» до пожара 1812 года доказывалась единственной рукописью, а после пожара осталась только одна несовершенная копия, сделанная с подлинника для императрицы Екатерины II. Кроме того, рукопись подлинника была приобретена при весьма туманных обстоятельствах, само ее происхождение является предметом противоречивых свидетельств и исследований. Поскольку новые списки «Слова» по прошествии более века не обнаружены, то подозрения и сомнения не только не развеиваются, но с годами лишь усиливаются. Рассматривая связь текста «Слова» с XII веком, Мазон утверждает, что бесспорна только сюжетная канва, при этом произведение характеризуется непоследовательностью изложения и бессвязностью второй части, что указывает скорее на более позднего рассказчика, а не на очевидца событий. Как полагает Мазон, автор «Слова» не является современником князя Игоря, им может быть пылкий патриот более позднего времени, просвещенный человек, знающий древнерусский язык и народную литературу, которую он путает с древней.
Большое внимание Мазон уделяет связям «Слова» с «Задонщиной», на чем и строит свою скептическую концепцию. За основу им была взята версия французского слависта Луи Леже, высказанная им еще в 1890 году, что «Слово» написано под влиянием «Задонщины», подлинность которой ни у кого не вызывает сомнения[225].
Сопоставляя тексты «Задонщины», Мазон делит их на две группы: группу начальных текстов, или «Плач о земле русской», и группу вторичных текстов XVI—XVII веков, в которой «Плач» дополняется «Похвалой», и ставит вопрос, чем является «Слово» по отношению к такому ансамблю текстов «Задонщины» – моделью или подражанием. Если «Слово» является подлинником, как считают большинство исследователей, а «Задонщина» – довольно несовершенный плагиат, то какова процедура его возникновения?
Плагиат, по мнению Мазона, должен относиться к XV веку, однако в более поздних текстах плагиат оказывается более совершенным. Кроме того, черты, общие для «Слова» и списков «Задонщины», не одинаковые от списка к списку, а если и совпадают, то в несколько иной форме. Получается, как считает Мазон, что переписчики «Задонщины» – либо фантазеры, либо воспроизводят текст по памяти, искажая и вульгаризируя оригинал. Таким образом, красочность оригинала, каким обладает «Слово», подменяется банальной безвкусицей. Широкая распространенность текстов «Задонщины» вызывает, по мнению Мазона, только два возможных предположения, в том случае если считать «Слово» первичным, а «Задонщину» его подражанием; или одна начальная «Задонщина», которая была создана на основе «Слова» к концу XIV – началу XV века по его единственной рукописи в дальнейшем обогатилась самостоятельными добавлениями, и они каким-то чудом совпали с моделью, о которой поздние переписчики могли и не знать; или несколько «Задонщин» были составлены по нескольким рукописям «Слова», из которых все, кроме одной (XVI век), пропали. То есть, считает Мазон, получается, что «Слово» дало о себе знать сначала в различных списках «Задонщины» и «Сказания о “Мамаевом побоище”», а затем вдруг в 1795 году оно само появилось из неизвестности, и с этого момента «Задонщина» и «Сказание» начинают играть роль контраста, они должны свидетельствовать о безвкусице плагиата и красоте оригинала. Такая картина представляется Мазону неправдоподобной, и он полагает, что «Слово» является подражанием «Задонщины», а не наоборот. Общие места «Слова» и «Задонщины» – это тот основной материал, из которого создано «Слово», оно собирает воедино разбросанные мотивы «Задонщины», присваивает буквально отдельные ее формулировки, облагораживая при этом их грубоватое звучание. Отношения «Задонщины» и «Слова», как считает Мазон, это отношение посредственной, но искаженной мифами и ловкой, весьма искусной подделки. Факт, подтверждающий, по мнению Мазона, эту гипотезу, заключается в том, что «Слово» будто бы наиболее близко не начальному списку (XV век), а вторичным спискам «Задонщины» (XVI—XVII века) и в некоторых деталях «Сказанию». Автор «Слова» нашел свой образец в каком-то из поздних списков «Задонщины», в котором имя Бояна сохранилось в правильной форме. Таким образом, «Слово» – это приукрашенный вариант «Задонщины», которому автор придал оттенок далекого прошлого, даже слишком далекого, используя в этих целях языческие мотивы.
