Ольга Чехова - Мои часы идут иначе
Мы играем один из моих спектаклей, "Чернобурая лисица". Муфта, прославившаяся в этой постановке, все еще хранится у меня...
Подъезжаем к пропускному пункту границы оккупационной зоны у Хельмштадта. Обыскивают грузовик с реквизитом и мой маленький "фиат". Солдаты ищут беглецов, драгоценности и валюту.
На грузовике, помимо сценических декораций, деревянный ящик с аксессуарами, динамо-машина для освещения сцены, софиты и костюмы для двух рабочих сцены.
В качестве костюмерши едет моя личная портниха, живущая в русском секторе в Берлине, у которой по какой-то причине нет пропуска. Она использует нашу "колонну", чтобы уехать "на Запад".
Мы прячем фройляйн Эрику вместо реквизита в этот деревянный ящик с тяжелым амбарным замком.
Осмотр затягивается, мы беспокоимся о фройляйн Эрике - ведь в ящике нечем дышать, однако изображаем невозмутимость. Солдаты тянут время, мы переглядываемся. Я размышляю, стоит ли мне заговорить с постовыми по-русски. Это может ускорить дело, а может и нет... Наконец все вроде бы в порядке. И тут один молоденький советский солдат спрашивает меня:
- Ты играешь "Чернобурую лисицу" - а где же лиса?
Обескураживающая логика этого вопроса вдруг поражает воображение и его товарищей: черт, как это им сразу не пришло в голову, где же лиса?..
Я даю знак руководителю. Он пытается объяснить солдатам, что наша пьеса не о настоящей лисе. Но этого русские не могут взять в толк. Они приводят товарища, который немного лучше объясняется по-немецки.
Руководитель гастролей начинает все сначала. Время бежит. Фройляйн Эрика вот-вот задохнется.
Когда "советское подкрепление" тоже не понимает, что говорит наш руководитель, и настаивает на том, чтобы им показали лису, я все же вступаю в разговор по-русски и вру солдатам, что мы циркачи. Лисы, с которыми выступаем, ужасно голодные, поэтому мы запираем их в большой ящик; к ящику этому не рекомендуется подходить близко, ведь не исключено, что голодные звери могут разбежаться.
Солдаты колеблются, по всему видно, что в головах у них кавардак. Особенно изумлен молодой парень, который спрашивал меня о лисе.
- А ты работаешь без сетки? - интересуется он со знанием дела.
- Да, без сетки, - говорю я архисерьезно.
- Это хорошо! - удовлетворенно соглашается он.
- Без сетки, - эхом повторяют остальные.
Результат моего диалога с молодым русским великолепен: несколько его товарищей волокут большой мешок яблок и закидывают его на наш грузовик.
Можно ехать дальше. Через несколько сотен метров мы вызволяем из ящика фройляйн Эрику. С трудом отдышавшись на воздухе и обретя дар речи, она признаётся, что уже прощалась с жизнью...
Я вновь в Берлине.
Вместе с коллегами создаю театр во Фриденау. Мы играем в примитивных условиях - когда играем. Часто не бывает электричества, и точно так же часто отказывают наши аварийные агрегаты.
Сумрачное время - во всех отношениях. Великое время для темных личностей, которые выныривают, становятся сенсацией или наживают сказочные состояния и вновь исчезают - за решеткой или в безвестности...
Однажды вечером объявляется один американец, или, правильнее сказать, человек, который представляется американцем. В этот вечер нет перебоев с электричеством. Спектакль проходит без помех. Мы облегченно переводим дух.
Я только начала стирать грим, а американец уже стоит в моей уборной. В изысканных выражениях представившись как мистер Джордж Кайзер, он сражает меня сообщением, что в качестве представителя американской компании "Парамаунт" хотел бы за-ключить со мной договор для Голливуда.
Кайзер размахивает какими-то удостоверениями и доверенностями, которых у него никто не требовал.
Я несколько раз сглатываю. Голливуд...
Это означает: никаких карточек, пайков, голода, поисков одежды, вообще никаких забот, короче говоря - это рай на земле...
Тогда, в конце двадцатых, я не смогла вынести этого рая, это точно, но в те годы у нас в Германии было что есть, что надеть, чем обогреться и было достойное человека жилье. Сейчас же здесь нет ничего, кроме нужды и страданий...
Так ли уж ничего?
Да, мы на нуле. Мы опять все начинаем заново, мы лишены самого необходимого, но сохраняются и все шансы... здесь у меня этот театр, здесь коллеги. Я колеблюсь.
Мистер Кайзер полон понимания, но проявляет настойчивость. В последующие дни он все чаще названивает мне, поскольку я все еще не могу решиться, становится постепенно менее учтивым: я не смогу, полагает он, в дальнейшем оставаться в Германии.
- Это почему же?
- Нам, разумеется, известны эти слухи о вас.
- Какие слухи?
Кайзер нагло усмехается:
- Шпионаж, личные связи с Гитлером и Сталиным, награждение орденом Ленина и так далее, и так далее. Как только ситуация нормализуется, вас станут ненавидеть в старой доброй Европе - неважно, соответствуют ли слухи действительности или нет.
- Это ложь!
Кайзер снисходительно усмехается, словно бы говоря: "Ну хорошо, хорошо", а затем продолжает:
- У нас в Америке из того, что вам здесь, в Германии, доставляет одни заботы, можно запросто составить капитал. Без проблем, госпожа Чехова, уверяю вас - без проблем...
И он не лукавит, к сожалению: еще несколько месяцев назад одна из ведущих нью-йоркских газет предлагала мне через посредника отправиться в Америку и написать мемуары. При этом важны были не факты и подлинная историческая правда сами по себе, а сенсационность всего того, что я напишу. А если то, что было в действительности, окажется не так красочно, этому можно со спокойной совестью помочь - например, упомянуть о моих интимных контактах с высшими должностными лицами Третьего рейха, "лучше всего о тех, кто уже мертв, чтобы нам не докучали назойливыми опровержениями".
Далее мне дали понять, что этими мемуарами я обеспечу себя до конца своей жизни, не считая того, что "после публикации откровений миллионеры выстроятся к вам в очередь"...
Таково, в общем и целом, предложение американской газеты, о котором, несомненно, знает мистер Кайзер и которое он не прочь дополнить своими намеками.
Однажды воскресным утром Кайзер появляется в моей квартире, как обычно, настаивает на моем согласии и дает понять, что во второй половине дня улетает в Вену, чтобы вести переговоры с Рудольфом Пракком.
На радостях, что Кайзера не будет пару недель, я совершаю две глупости: прошу его захватить в Вену костюм Пракка, который коллега оставил у меня в самом конце войны, а кроме того, привезти из Вены бриллиантовое кольцо, которое я, в свою очередь, оставила у Рудольфа Пракка на сохранение.
Вечером Кайзер не в Вене, а все еще в Берлине.
После спектакля он является в мою гримерную, не говоря ни слова, подходит к телефону, набирает номер и докладывает какому-то американскому майору, что он только что разыскал меня и, хотя уже поздно, пусть майор ждет его в любом случае...
Кайзер кладет трубку, бросает на меня красноречивый взгляд ("Итак, кое-что я раскрыл, моя дорогая..."), затем идет к двери, рывком раскрывает ее, проверяет, нет ли кого в коридоре, снова закрывает дверь, выключает свет, подходит к окну и всматривается наружу.
- Что это все значит, мистер Кайзер?!
Кайзер продолжает всматриваться в темноту и наконец спрашивает меня, с трудом сдерживаясь:
- Что за дельце вы задумали с этим костюмом?
- С каким костюмом?
- С тем, который якобы принадлежит господину Пракку.
- Я не понимаю, о чем вы говорите.
- Не изображайте из себя невинного ангелочка, дорогуша, вы - актриса. Притворяться - ваша профессия.
Я встаю, снова зажигаю свет и говорю совершенно спокойно:
- Как это часто бывает, существует два выхода, мистер Кайзер: либо вы уходите сами, либо я прикажу выкинуть вас отсюда.
Кайзер реагирует на это, как настоящий киногерой: с сожалением пожимает плечами, вынимает голубой листок бумаги из своей папки, медленно разворачивает его и кладет передо мной.
- Эта бумага вам, конечно же, не известна? - усмехается он.
Передо мной лежит светокопия с какими-то кружками, линиями, геометрическими фигурами и математическими формулами.
- Нет, - отвечаю я, сбитая с толку, - я не знаю, что это такое.
- Так я и думал, - насмешливо улыбается Кайзер, - не соблаговолите ли взглянуть еще раз?..
Я рассматриваю светокопию ближе - по краю она явно была прострочена швом, остались дырки.
- Ну, что теперь скажете?
- Ничего.
Кайзер кивает, открывает свой чемодан, вынимает костюм Пракка и спрашивает:
- Но этот костюм вы узнаете?..
- Да.
- Вы дали его, чтобы я отвез в Вену...
- Да.
- Значит, вы больше не отпираетесь?
- От чего я больше не отпираюсь?
Кайзер берет светокопию со стола и сворачивает ее:
- От того, что вы пытались переправить со мной эту бумагу в Вену...
- Я не понимаю вас.
Кайзер принимает вид полицейского комиссара, который близок к цели.
