Артем Драбкин - «А зори здесь громкие». Женское лицо войны
На следующий день мы поехали сдавать экзамен по тригонометрии. Мы думали, что теперь экзамен нам сдавать не надо, но экзамен приняли, и я получила четверку. А во дворе техникума, что на Благодатной улице, уже было очень много студентов старших курсов, записывающихся в народное ополчение. Больше я в техникум не попала.
Начали мы работать в совхозе «Большевик», сначала на заготовке сена, я была на конных граблях. Сено в валки сгребали. Это был июль месяц. И в июле же нас направили на рытье траншей в Федоровское, что под Павловском. Там мы немного порыли, нас оттуда сняли, и немец начал бомбить Славянку. Летали самолеты очень низко, а наших самолетов мы не видели. От совхоза «Большевик» к Славянке шла раньше дорога грунтовая. Как-то раз ребята шли по ней в магазин за хлебом, немец обстрелял их, и трое детей погибли. В сентябре месяце в Славянку стеклось много, как называли их женщины, окопников. Все сено, которое заготовили в скирдах, было по траншеям разбросано. И началась бомбежка, через Славянку летели самолеты на Ленинград. Сильно немец бомбил 8 сентября, самолеты шли так, что не было видно и неба даже — так их много было. Мы тушили эти зажигательные бомбы с братом на крыльце. Я осталась невредимой, а вот мой брат Василий, младше меня, 28-го года рождения, был ранен, причем серьезно. Зажигательная разорвалась, и в голову, и в ногу, и в плечо попало. Его отправили в больницу в Ленинград.
Мы выехали из домов в так называемый третий Ручей, где сейчас южная ТЭС. Там построили землянку и жили в ней. Сильно немец бомбил Славянку 16 сентября, много было раненых и убитых, и военных, и наших, деревенских. Правда, жили мы в этих землянках до Нового года, все разъехались, а мы последними остались. Родители мои были уже пожилые, отец пошел в сельсовет, там ему выделили лошадь с повозкой, и привезли нас в дом. В квартиру, где были все стекла выбиты и ничего не было. Забили окна фанерой и начали зимовать. Голод. Я вам скажу, что такое голод. В ноябре отец принес мясо, сказал нам, что подстрелил ястреба на охоте. Сварили, съели. Оказалось, что это кошка была. Ничего, мясо нормальное. У нас еще собака была охотничья, так в ноябре много людей приходило, просили продать собаку. В результате мы ее сами съели. Мясо по вкусу было похоже на баранину.
У нас в совхозе было три девочки из детского дома, они к началу войны достигли шестнадцати лет, дали им комнатку, где они жили и работали. Все три умерли в первую блокадную зиму. У последней девочки, когда она умирала, безумные такие глаза были, не видящие ничего.
Я помню, что лошадей всех съели, даже раскопали могилы лошадей, которые были захоронены, и могилы свиней, которые были захоронены еще в апреле 1941 года (у нас тогда случилась эпидемия, и много скота пришлось забить и захоронить). Все это раскопали и съели. Прогнившее мясо долго отваривали, прежде чем есть, — это выводило токсины. Можете себе представить, какой запах от этого стоял в поселке. Кто съел это, тот остался жив.
Голод пережили, совхоз потихоньку начал работать в феврале 1942 года. Меня и еще трех женщин в феврале председатель совхоза Кочетков Федор Тимофеевич откомандировал в Ленинград за семенами. Мы взяли два мешка, саночки и пешочком пошли вдоль железной дороги от Славянки. Мосты мы обходили, потому что они охранялись. Дошли до Обводного канала. Ленинград меня поразил: кучи мусора, ледяные горки, народу очень мало. Мы дошли до Сенной площади, получили там два мешка семян — мешок семян свеклы и мешок турнепса — и двинулись обратно. Часов в двенадцать ночи прибыли домой.
В совхозе тем, кто работал, давали прибавку небольшую, суп какой-то, не помню даже из чего. Весной пришла женщина-агроном, появились две лошади, начали пахать. Трактора не было. Распахали, парники засеяли, все сделали, как надо. Я работала сначала простой колхозницей, потом меня взял к себе председатель совхоза. Я была и делопроизводителем, и пропиской ведала. У нас в колхозе стоял 952-й полк, и 22 июня 1942 года я отпросилась из колхоза в армию.
Наша дивизия сформировалась 4 июля 1941 года. Формирование происходило в Загорске, ныне Сергиев Посад. Поэтому врачи и медсестры нашего медсанбата в основном из Москвы, Московской области и Центральной России. А среди командного состава было очень много пограничников. Почему так получилось? Многие командиры приехали в отпуск на лето 1941 года, и тут началась война. Многие не смогли вернуться на свои заставы и попали к нам в пехоту. Дивизия была брошена под Можайск, только один полк, какой именно, не знаю. Затем дивизия была отправлена в Вологду и после нескольких часов простоя отправилась в Ленинград. В районе Бологого железная дорога была разбита, и Клюканов по собственной инициативе организовал ремонт путей. Дивизия прибыла в Ленинград и направилась в Эстонию. Оттуда они отступали через Нарву, Кингисепп и в результате оказались на Ораниенбаумском плацдарме. С Ораниенбаумского пятачка дивизию перебросили в Ленинград. После этого дивизия принимала участие во всех значимых операциях Ленинградского фронта.
Поскольку многих женщин нашей дивизии уже нет в живых, хотелось бы в начале повествования рассказать о них, их судьбах на войне и после войны.
Маша Фридман была из Риги. Она и ее семья были на пароходе, который шел из Риги и был потоплен немецкой авиацией. Моряки ее спасли. В каком месте она пришла в дивизию — я не знаю. Знаю одно: при отступлении из Прибалтики в одной деревне скопилось много наших раненых. Полк отступал, и Маша Фридман спасла всех этих раненых. Она организовала отступающих бойцов, чтобы они держали оборону и сдерживали немцев, сама нашла подводы и лошадей и всех бойцов вывезла. После этого она была зачислена санитаркой в нашу дивизию и представлена к награждению орденом Красного Знамени, но была награждена только Красной Звездой. В нашем полку она была санинструктором роты и комсоргом роты. На Ивановском пятачке она была у лейтенанта Сафронова в роте и много вытащила раненых из Долины смерти. Помимо этого, она поднимала бойцов в атаку — это очень страшно. А Сафронов ее все держал, не давал этого делать. Атака была бы самоубийством, такой плотный был пулеметный огонь немцев. Так она командиру полка пожаловалась на Сафронова! Командир полка на это сказал: «Я там не был, поэтому лейтенанта не осуждаю, он поступил правильно». Потом она участвовала в прорыве блокады, вытащила много раненых. Закончила войну она младшим лейтенантом. Боевая дивчина была. После войны она вышла замуж за француза, у них родились две дочери, но потом развелась. Потом она уехала в США. Кому-то из ветеранов нашей дивизии она писала письма. Дочь ее вышла замуж за американца и хорошо устроилась.
Одной из легенд нашей дивизии стала Кларисса Чернявская, санинструктор, представленная к званию Героя за бои на Ивановском пятачке, где я с ней и столкнулась. Я о ней слышала и до этих боев. Она была ветфельдшер, но поскольку в зиму 1941/42 гг. мы всех коней поели и кони остались только у артиллеристов, ветфельдшер был уже не нужен. Так что она стала заведовать лабораторией нашей дивизии — брать пробы воды в источниках и водоемах в тех местах, где останавливалась наша дивизия. Она сама была из Подмосковья, из Сергиева Посада. Ее муж тоже был врач-ветеринар и тоже был призван в армию. Приказ о том, что муж и жена могут служить в одной части, появился позже, и его направили куда-то на юг. Там он погиб при отступлении. Она после его гибели перекрасила гимнастерку в черный цвет и пилотку в черный цвет в знак траура. Как ее ни ругали за это, она все равно носила их в память о муже. Она была красивая, ничего не скажешь. Она все время рвалась в бой. Когда Ям-Ижору брали, еще хватало мужиков-санитаров, а когда начались бои на Ивановском пятачке, то она к нам пришла санинструктором. Еще несколько девушек к нам пришли в то же время, и дивизия сразу пошла в бой. Из наших девушек Голубенко Татьяна погибла там. Она была студентка из 1-го Медицинского института. 19 августа 1942 года мы переправились через так называемый «горбатый» мост и закрепились в развалинах и подвалах бывшего пивоваренного завода. В первом отделении подвала лежали раненые, очень много раненых, во втором был наш штаб — у немцев, очевидно, тоже там было что-то вроде штаба. Раненые лежали и стонали, все время просили пить. Я с котелком все бегала к Тосне за водой для них. Клюканов мне говорит: «Раненных в брюшную полость не пои, если видишь, что живот перевязан, воды не давай, как бы ни просил!» Кларисса Чернявская пришла к нам на второй день с пополнением. Они прибыли к нам не через «горбатый» мост, а через мост, который наши саперы навели между «горбатым» и Усть-Тосно. Вместе с ними пришел замкомандира дивизии подполковник Дементьев для руководства операциями. Кларисса сразу начала эвакуировать раненых. На лодках она с помощью санитаров и нескольких бойцов эвакуировала всех раненых. А с утра немцы начали атаковать, и так сильно, что все принимали участие в обороне плацдарма, я одна в подвале оставалась у телефона и у рации. Клюканов мне строго приказал никуда не высовываться и сидеть у телефона и рации. «Голову не высовывать, никуда не рваться, никакой воды». Ну как не высунуться? Любопытно же ведь! Но я боялась страшно. Это тогда мы храбрились, говорили, что не страшно, а на самом деле было ужас как страшно. Подвал был на берегу, чуть выше по берегу стояли большие чаны пивзавода на подставках — человек влезет. Как грохнет немец минами, так все летит кувырком. Потом, когда у меня уже связь была оборвана, ничего не работает, почему бы не выглянуть? Пятачок находился в небольшой низине и был весь изрезан траншеями. Наши в траншеях в низине. Немцы были в траншеях у шоссе, чуть на возвышенности. Я видела, что везде в траншеях идет гранатный бой и немцы бьют отовсюду. Потом немцы встали в рост и пошли в атаку. Наши поднялись им навстречу, и началась рукопашная. Кто лопатой, кто штыком, кто чем, кто кого рубил. В рукопашную вместе со всеми кинулся Клюканов, командир батальона, и Жуков, его адъютант. Клюканов был метра два ростом, он сильный, только их раскидывал. Жуков, хоть и поменьше, тоже высокий и здоровый, метр восемьдесят. Я видела, как от них немцы просто разлетались в разные стороны. Немцы откатились. Я смотрела от подвала. А что? Делать в подвале все равно нечего. Кларисса в это время все перевязывала раненых, таскала их. Потом меня увидела: «Уйди отсюда! Нечего тебе здесь делать!» Ладно, я ушла в подвал. Дверь осталась открытой. Вижу, ведут пленного немца начальник штаба капитан Георгиевский и еще один боец. Старшина и еще какой-то боец подбежали к нему, заорали на него матом, замахнулись. Клюканов им кричит: «Не трогайте пленного!» Немца била крупная дрожь. Его привели в подвал и посадили напротив меня. Он смотрит на меня, а я на него. И мне бойцы говорят: «Карауль его!» — а у меня ничего нет, никакого оружия! Я смотрю на его форму, на петлицы и спрашиваю его: «Что это? СС?» Он говорит: «Я не СС, я вермахт». Потом поставил деревяшки, рассказал, где стоят эсэсовцы и где вермахт. Потом вроде разговорились — он мне два слова по-русски, я ему два слова по-немецки. У меня было немного хлеба, я с ним поделилась. Он отказался. Потом он жестами меня спросил, будут ли его бить. Я руками замахала: «Найн, найн». Знаками показала, что его в тыл пошлют. Ночью Клюканов позвонил Донскому, командиру дивизии, и пленного переправили на тот берег.
