Ариадна Эфрон - История жизни, история души. Том 1
Мой адрес: Рязань, ул. Ленина, 30, Рязанское художественное училище.
Ещё раз целую. Очень хотелось бы увидеться.
1 В 1935 г. Б.Л. Пастернак приезжал в Париж на Международный конгресс писателей в защиту культуры.
2 Таджикский советский поэт Абулькасим Лахути (1887-1957) также был делегатом конгресса.
Б.Л. Пастернаку
14 августа 1948'
Дорогой Борис! Бесконечно благодарю тебя за всё, полученное мною. Стихи очень хороши. Когда я распечатала конверт и взялась за письмо, сидевшая рядом одна Марья Ивановна рязанская, счетоводица, схватила без спросу стихи. Я говорю: «Бросьте, Мария Ивановна. Это переводы. Вы всё равно не поймёте». Но она не бросила, всё прочла и сказала: «Чего ж тут непонятного. Наоборот, всё понятно. И всё очень хорошо». Почему в первую очередь, вместо своего, написала тебе отзыв Марии Ивановны? Да потому, что это прекрасно — т. е. то, что прекрасное в них, в стихах, в теперешних твоих, доступно не только избранным. К большей, чем прежде, глубине содержания, прибавилась большая, чем прежде, простота формы. Вообще, действительно прекрасные стихи — чего не могу сказать о последних асеев-ских, что он прислал мне2. И ему не смогла не написать, что они мне не очень понравились. Ему это, кажется, тоже не очень понравилось — больше не пишет мне.
Да, дорогой Борис, скоро 35 лет, как я - Ариадна (это имя обычно так коверкают, что я даже сама не смогла сразу написать его правильно!) М. б., если бы я была Александрой, всё было бы проще и глаже в жизни?
В общем, имя не из счастливых! Ну и Бог с ним. Вчера я получила всё твоё. Твои книги безумно — если бы ты их видел в эту минуту! — обрадовали ребят. Они только жалели, что ты им ничего не надписал на них. И отобрали у меня даже бандероль, чтобы убедиться в том, что «он сам прислал». Если бы прислал сам Шекспир, вряд ли он произвёл бы больший фурор.
А сегодня мне объявили приказ, по которому я должна сдать дела и уйти с работы. Моё место — если ещё не на кладбище, то во всяком случае не в системе народного образования. Не можешь себе представить, как мне жаль. Хоть и очень бедновато жилось, но работа была по душе, и все меня любили, и очень хорошо было среди молодёжи, и много я им давала. Правда. За эти годы я стала много понимать и стала добрая, особенно к отчаянным. И работалось мне хорошо, и я много сделала. А теперь, когда я всех знаю по именам и по жизням, и когда каждый идёт ко мне за помощью, за советом, затем, чтобы заступилась или уладила, я должна уйти. Куда — сама не знаю. Устроиться необычайно трудно - у меня нет никакой кормящей (в данной ситуации) специальности, и я совсем одна. Ещё спасибо, что по сокращению штатов, а то совсем бы некуда податься! Вот ты говоришь — «не унывай». Я и не унываю, но, кажется, от этого и не легче. Ты понимаешь, я давно пошла бы на производство или в колхоз, сразу, но сил нет никаких, кроме аварийного фонда моральных. Пережитые годы были трудны физически, и последний был не из лёгких. Вот сейчас никак и не придумаю — что делать? Видимо, вот пока и всё. Прости за нечленораздельность, я устала очень.
Ещё раз бесконечно (разве можно так писать - «ещё раз бесконечно»?) благодарю за всё. Ты не любишь больше вспоминать, да? а я часто вспоминаю, как мы сидели в скверике против Жургаза3, и как всё было.
Крепко целую тебя, милый.
Твоя Аля
' В оригинале письмо датировано 14.VIII.48 г., но исходя из содержания, его можно отнести к 8.VIII.48 г..
2 Н.Н. Асеев прислал А.С. стихи из цикла «Рижское взморье».
3 В здании журнально-газетного объединения в начале Страстного бульвара А.С. работала в журнале «Revue de Moscou», выходившем на французском языке.
Н. Н. Асееву
23 августа 1948, Рязань
Дорогой Николай Николаевич! Ваш «латыш» не нуждается в защите - даже в Вашей, ибо этот «ребёнок», несомненно, строен и красив. Но что же делать, если многие другие Ваши «ребята» мне гораздо более по душе! Причём дело тут, видимо, только в самом слове «латыш». Не в понятии, а в звучании. Короче говоря, сама не пойму, в чём дело. Со стихами - как с дружбой, с любовью: не в красоте дело. Приезжайте поскорее. Кудеяр1 может подождать. С 16-го века он, несомненно, набрался терпения. Кстати, какое оперное у него имя, даже противно немного. Ничего о нём не знаю, кроме «сам Кудеяр-атаман». Даже сама не знаю, как найти меня в Рязани. Та трущоба, в которой я живу, очень трудно находима. Телефон моей работы - 13-87, адрес - ул. Ленина, 30, Рязанское художественное училище. Но возможно, что с первых чисел сентября я буду работать где-нб. в другом месте, т. к., кажется, лица, окончившие, подобно мне, эту самую восьмилетку2, не имеют права работать в системе народного образования. По-моему, это абсурд - я ведь только технический секретарь. Но, как говорится, заступиться некому, а жаль. Я очень сдружилась с людьми и с работой. Самое лучшее - пришлите телеграмму, сообщите, когда приходит пароход, я постараюсь встретить. Даже если будет дождь. Если поездом - тоже сообщите, тоже встречу. Только приезжайте поскорее, а то, если я впрягусь в другую работу, мне не дадут разгуливать, а пока я в училище - можно. И погода пока хорошая. Только как мы узнаем друг друга? Вот моя карточка, если не узнаете меня по наитию. За своё «наитие» не ручаюсь. Только привезите её - она у меня одна-единственная. Ещё привезите стихов и спичек - ни того, ни другого в Рязани нет. Итак, очень жду Вас. Сейчас за моим окном грустный, душераздирающий провинциальный вечер. Люди на порожках грызут семечки, загораются огни, и какой-то орденоносец везёт в колясочке двух небрежно брошенных близнецов.
Ваша А.Э.
1 Н.Н, Асеев, по всей вероятности, поделился с А.С. намерением писать о Кудеяре-разбойнике.
2 То есть отбывшие восьмилетний лагерный срок.
Дорогой Борис! Спасибо за твою добрую открыточку и за добрые обещания — только я что-то не уверена в том, что ты многим богаче меня. Мне кажется, что ты тоже вроде меня нищий. Остаётся утешаться тем, что к хорошим людям богатство не причаливает. Как-то всё мимо проходит — и хватать, и выпрашивать не умеем. Статью твою о Шекспире не читала и прочту, видимо, не так-то скоро — у меня её сразу отобрали и у она «пошла по рукам»1. Прозу пришли непременно, и пиши пока что по тому же адресу, как только он изменится, я сообщу тебе. Во всяком случае мне всегда тотчас же сообщат, даже если я к тому времени буду работать в другом месте, или вовсе не буду — не дай Бог, это хуже всего.
Недели на две я ещё могу, кажется, рассчитывать на гостеприимство своих «хозяев» - им очень, очень не хочется отпускать меня -относятся ко мне очень хорошо и пока затягивают всю эту историю -но слишком долго затягивать, увы, не придётся. А всё-то дело в том, что за меня «заступиться некому», я ведь здесь так недавно. Всё можно было бы уладить. Работать напоследок приходится очень много и очень беспрерывно. Я ужасно устала и вообще, и в частности.
Асеев иногда пишет мне письма красивые и гладкие. Что-то в его письмах есть поверхностное, что заставляет подразумевать в нем самом нечто затаённое - не знаю, как выразить - в общем, все его легкие похвалы моему уму и трескучие фразы о маме не внушают того простого человеческого доверия, без которого не может быть отношений, хотя бы приближающихся к настоящим. Он собирается приехать сюда «посмотреть на меня». Вряд ли он получит удовольствие от этих смотрин. Но ты ему не говори! А чего — «не говори» — сама не знаю. Очень спать хочется.
Я сама не знаю, что и как со мной будет дальше. Ехать? Куда? мне не ездить хочется, а прибиться к месту, и чтобы никто не трогал. Я, конечно, могла бы в Вологду к Асе2, но она — мучительна своим сходством с мамой, карикатурным каким-то, и своей болезненной разговорчивостью, и многим, многим другим. Не прими за эгоизм — но быть с ней - это ежечасный, ежеминутный подвиг, на который я сейчас, боюсь, не способна. Я ведь сама ужасно издёргана, только это, слава Богу, внешне не проявляется. А Ася вся — нервами наружу, и это меня заставляет щетиниться, почему - не знаю. Боюсь, что я ужасно косноязычна, поймёшь ли ты всё, что мне не удается выразить? А как жизнь быстро идёт! Так недавно мама распечатывала
твои «Поверх барьеров» и «Сестра моя — жизнь»3 и Рильке умер так недавно4; и тоже совсем недавно я, маленькая, расшифровывала маленькую Люверс, сама будучи похлеще этой самой маленькой Люверс5 и Мур играл с белым медвежонком Мумсом, присланным твоим папой.
В маленьком, холодном рязанском музее есть работы твоего отца6 и по радио передают Скрябина7 «...уйти от шагов моего божества»8, и с Люверс я встретилась в Мордовии9, в старом за- и растрёпанном альманахе, за высоким забором, в лесах, где проживал Серафим Саровский. И в общем мы с тобой живы, и время от времени попадаем в круги, разбегающиеся от когда-то давно брошенного камня, встречаемся с чем-то и кем-то ещё давно близким и опять ждущим на очередном повороте судьбы. Грани между «просто» и «давно» прошедшим стерлись, как стёрся счёт дням и годам. Меня маленькую тревожило чувство, что времени - нет: до полуночи - вечер, а с полуночи - утро, а где же ночь? А сейчас -до полудня - детство, а с полудня - старость. Где же жизнь? Ты что-ниб. поймёшь в моём сонном лепете? Хотя бы то, что я тебя очень люблю и крепко целую?
