Альфонс Ламартин - История жирондистов Том I
В другой раз ей пришлось провести восемь дней в Версале, во дворце тех самых короля и королевы, трон которых ей предстояло впоследствии разрушить. Поселившись под кровлей у женщины из числа дворцовой прислуги, девушка увидела вблизи пышность, которая, как она знала, оплачивается бедствиями народа, и величие, которое воздвигается на низкопоклонстве придворных. Парадные обеды, прогулки, увеселения, приемы — все это проходило перед ее глазами во всем блеске и во всей своей пустоте. Предрассудки, которыми была окружена власть, показались отвратительными молодой душе, воспитанной на философии правды, идеалах свободы и античной добродетели. Неизвестные имена, буржуазные костюмы родственников, которые возили девушку на это зрелище, служили причиной того, что на ее долю при случае выпадали лишь невнимательные взгляды и несколько слов, означавших не столько расположение, сколько покровительство. «Мне больше нравились, — говорила она, — садовые статуи, чем придворные особы». Мать спрашивала ее, довольна ли она путешествием. «Да, — отвечала та, — потому что оно скоро закончилось; еще несколько дней, и мне так стали бы отвратительны люди, которых я видела, что я не знала бы, что делать со своей ненавистью». «Но какое зло они тебе причиняют?» — возразила мать. «Они заставляют меня чувствовать несправедливость и смотреть на глупость».
Между тем девушка привлекала уже многочисленных претендентов на свою руку. Отец хотел, чтобы она нашла себе мужа в том же сословии, к которому сам принадлежал. Он любил и уважал торговлю, потому что считал ее источником богатства. Дочь презирала ее, потому что в ее глазах торговля была источником скупости и пищей жадности. Она хотела видеть в своем муже идеи и чувства, аналогичные ее собственным. Идеалом ее была душа, а не состояние: «Воспитанная с самого детства в общении с великими людьми всех времен, ознакомленная с высокими идеями и примерами, — неужели я для того только жила в обществе Платона, всех философов, всех поэтов, чтобы соединиться с торговцем, который ни в каком отношении не будет думать и чувствовать одинаково со мной?»
Преждевременная смерть лишила ее матери; девушка осталась одна в доме своего отца, где вместе с мачехой появился беспорядок. Душой девушки овладела меланхолия, но не одолела ее. Она еще более сосредоточилась на себе, стараясь собрать силы против одиночества и несчастья. Чтение «Элоизы» Руссо произвело на сердце девушки такого же рода впечатление, как Плутарх на ее ум. Плутарх показал ей свободу, Руссо заставил мечтать о счастье. Печаль сделалась ее суровой музой. Она начала писать, чтобы утешиться в разговоре с собственными мыслями. Вовсе не имея намерения сделаться писательницей, она — посредством этих уединенных упражнений — усвоила то красноречие, которым впоследствии воодушевляла своих друзей.
Так созревала эта женщина, терпеливо, но с решимостью ожидавшая своей судьбы, когда ей показалось, что тот человек, о котором столь долго мечтало ее воображение, наконец найден.
Он был ей представлен через одну из ее молодых подруг детства, жившую с мужем в Амьене, где господин Ролан занимал должность инспектора мануфактур. «Ты получишь это письмо, — писала ей подруга, — от философа, о котором я иногда тебе говорила: Ролан — человек просвещенный, античного характера, его можно упрекнуть только в излишнем преклонении перед древними, в презрении к современности и в слишком большом почитании собственной добродетели». «Этот портрет, — говорила госпожа Ролан, — был справедлив и метко схвачен. Я увидела человека за сорок лет, высокого ростом, с небрежной осанкой, с той резкостью, какую дает привычка к уединению; но его приемы отличались простотой и непринужденностью; не обладая светским изяществом, он соединял утонченность человека хороших кровей с манерами философа. Голос его был мужественным, речь отличалась краткостью; разговор его, полный фактов, потому что голова его была полна идей, больше занимал ум, чем ласкал слух: произношение оказалось необычным, но жестким и негармоничным. Красота голоса, — прибавляла госпожа Ролан, — составляет дар редкий и могуче действующий на чувства; тут дело не только в качестве звука, но также в тонкой восприимчивости, которая, видоизменяя произношение, меняет и само выражение».
Это значило, что Ролан был лишен такого свойства.
Младший из пяти братьев, он родился в честной буржуазной семье, которая занимала судебные должности и претендовала на дворянство. Его предназначали для духовного звания. Эта перспектива не нравилась молодому человеку, и он оставил — девятнадцати лет от роду — отеческий дом и бежал в Нант. Там он готовился поехать в Индию, чтобы заняться торговлей, но в самую минуту отплытия заболел. Один из родственников молодого человека, инспектор мануфактур, встретил его в Руане и принял в свою контору. Дела в этом учреждении, проникнутом учением Тюрго, велись с применением принципов политэкономии, и Ролану удалось там выдвинуться. Правительство послало его в Италию для изучения коммерческого дела.
Он с прискорбием расстался с девушкой, которая сделалась уже его другом, и постоянно писал ей письма, предназначенные служить заметками к задуманному им сочинению об Италии; письма были больше похожи на этюды философа, чем на разговоры влюбленного.
По возвращении Ролана она опять нашла в нем друга: его возраст, серьезность, характер, трудолюбие дали девушке повод смотреть на него как на мудреца. В союзе, который они созидали и который походил не столько на любовь, сколько на общение времен Сократа и Платона, один искал больше ученика, чем жену, а другая — учителя, а не мужа. Ролан писал ее отцу, прося руки его дочери. Тот сухо отказал. Суровость Ролана его отталкивала; он боялся найти в нем цензора для себя и тирана для своей дочери. Последняя, узнав об этом отказе, удалилась с негодованием в монастырь. Там она питалась самой грубой пищей, которую готовила своими руками, предалась ученью и укрепляла свое сердце против несчастья. Время шло, Ролан не показывался, он даже едва писал. Наконец, через шесть месяцев, Ролан появился. Он снова воодушевился, увидев своего друга за монастырской решеткой, и решился предложить девушке свою руку; она приняла предложение без всякого сердечного энтузиазма. Брак стал для нее актом добродетели, которым она наслаждалась не потому, что он был ей приятен, но потому, что он показался ей высоким.
В эту решительную минуту жизни в ней вновь заговорила преданная ученица Руссо. Но горечь действительности не замедлила пробиться сквозь героизм преданности: «Занимаясь, — говорила она сама себе, — счастьем человека, с которым я соединилась, я заметила, что чего-то недостает моему собственному счастью. Я ни на минуту не переставала видеть в своем муже одного из самых уважаемых людей, какие только существуют; принадлежать ему я считала для себя за честь; но часто я сознавала, что между нами недостает равенства, что преобладающее влияние его характера, соединенное с двадцатилетней разницей в годах, делает такое превосходство чрезмерным. Когда мы жили в уединении, мне случалось проводить иногда тяжелые часы. Когда мы отправлялись в свет, я видела любовь людей, которые — по крайней мере, в лице нескольких — могли стать мне слишком близкими. Я погрузилась в работу моего мужа, сделалась переписчицей, читала корректуры первых оттисков; я исполняла эту обязанность безропотно, с кротостью, которая составляла контраст с тем свободным и самостоятельным характером, какой был у меня».
После нескольких лет, проведенных в Амьене, Ролану удалось получить назначение с такими же обязанностями в своем родном Лионе. Зимой он жил в городе, а остальное время года проводил в деревне, в отеческом доме, где жила еще его мать, женщина, уважаемая по своему возрасту, но беспокойного и сварливого характера. Госпожа Ролан, находясь во всем блеске своей красоты и в полной силе ума, была, таким образом, поставлена в неприятное положение между неумолимой свекровью, своевольным шурином и мужем-деспотом. Самой страстной любви едва ли было бы достаточно, чтобы вознаградить за подобное невыносимое положение. Она же смогла его снести только сознанием своего долга, работой, философией и заботами о своем ребенке.
Старания госпожи Ролан были небезуспешны: ей удалось превратить это мрачное жилище в приют согласия и мира. Здесь она вполне погрузилась в природу, о которой часто мечтала в детстве и из всех красот которой видела с высоты своего окна, над кровлями Парижа, только несколько клочков неба и смутную перспективу королевских лесов. Здесь же простые вкусы и чистая душа госпожи Ролан нашли себе пищу и поле для деятельности.
Она делила время между хозяйственными заботами, умственными занятиями и благотворительностью; обожаемая крестьянами, она старалась облегчить их бедствия при помощи тех небольших излишков, какие оставались у нее в результате строгой экономии, старалась лечить их болезни, пользуясь знаниями, приобретенными в медицине. Ее приходили отыскивать за три и за четыре мили, когда нужно было посетить больного. В воскресенье ступеньки ее крыльца заполнялись больными, пришедшими за помощью, и выздоровевшими, которые являлись, чтобы принести госпоже Ролан свидетельства своей признательности: корзины с каштанами, сыр или яблоки из своих садов. Она радовалась, наблюдая в крестьянах справедливость и признательность. В ее глазах они были представителями народа, вытесненного из столиц. Впоследствии поджоги замков, разбой, убийства показали ей, что этот океан людей, тогда столь спокойный, устраивает свои бури, более ужасные, чем бури настоящего океана, что обществу столь же нужны учреждения, как волнам русло, и что для народного правительства так же необходима сила, как и правосудие.
