Михаил Давыдов - Оппозиция его Величества
В 1802 г. Карамзин опубликовал «Письмо сельского жителя». Сюжет его вкратце таков. Некто под влиянием человеколюбивых сочинений решил осчастливить своих крестьян. Они получили землю за скромный оброк, сами избрали старшину, притом барин уверил их, что всегда защитит от любого произвола властей. Когда же после долгого отсутствия филантроп вернулся в свое имение, он увидел пьяных нищих, в которых с трудом признал своих крестьян. Они ему растолковали, что его отец всегда жил с ними и «соблюдал» не только свои поля, но и их. А свобода, которую он им даровал, оказалась свободой ничего не делать, лентяи стали отдавать свои наделы по дешевке и пить. Тогда герой решил последовать примеру отца, возобновил барщину, «сделался самым усердным экономом» и т. д. Результаты не замедлили сказаться: крестьяне начали богатеть, перестали голодать и, разумеется, были чрезвычайно благодарны герою. Такой прекрасный итог дал «путешественнику» повод для обобщений. Иностранцы утверждают, что крестьяне мало и плохо работают, потому что господа забирают все плоды их труда. Но это оторванная от российской почвы теория, ибо кто же станет отнимать у своих крестьян хлеб и скот? Только враг самому себе. Поэтому все успехи в сельском хозяйстве — исключительно результат барской заботы. Хорошие хозяева совершенно необходимы для благоденствия крестьян. Причем в этом автор находит источник едва ли не высшего удовлетворения. Ему радостно сознавать, что он живет «с истинной пользой для пятисот человек». Заключение таково: «Главное право русского дворянина — быть помещиком; главная должность его — быть добрым помещиком; кто исполняет ее, тот служит отечеству как верный сын, тот служит монарху как верный подданный: ибо Александр желает счастья земледельцев»[164].
Для данной темы важна версия приведенного выше спора Ермолова с Аббас-Мирзой о том, чье правление лучше, русское или персидское, которую излагает в своих воспоминаниях Н. Н. Муравьев-Карсский. Персидский наследник попрекнул Ермолова тем, что в России продают людей, разлучая их семьями. Посол отвечал так: «Ручаетесь ли вы, ваше высочество, чтобы между вашими подданными не были бездельники? Они везде есть, а народ к нам привязан, права его защищены, имущества и честь каждой особы ограждены законами. Справедливо, что людей прежде таким образом продавали, но в царствование Александра сего не делают больше, их продают с семьями и с землей; правление наше… если не лучше, ничем не хуже вашего; у вас никто собственности не имеет, никто ни в чем не уверен; имущество и честь граждан ваших не защищены законами»[165]. Нетрудно видеть, о чем умолчал Ермолов в своей версии разговора — о продаже крепостных. Не будем сейчас выяснять причины такой деликатности; возможно, ему было не слишком удобно писать об этом после рассказов о том, как в Персии вельмож наказывают продажей гаремов, тем более в контексте лекции о правах человека. Поразительно другое — Ермолов искренен в своих оценках Персии и «кроткого правления» в России. Да, русские крестьяне — крепостные. Ну и что? В Турции и Персии крепостного права нет, а народ живет намного хуже и тяжелее, чем в России. Важны не отвлеченные принципы — важно реальное положение людей. Да, с точки зрения прав человека Россия — не Европа. Но ведь и не Персия. И России вовсе не необходимо походить на Европу, у нее свой путь. Так (или примерно так) рассуждает Ермолов, и его взгляд помогает понять реакцию многих других его современников, выступавших против эмансипации крестьян и, подобно ему, отнюдь не по меркантильным соображениям. Считал же, к примеру, Павел Петрович, что казенные крестьяне живут хуже господских, потому, отчасти, и раздавал их сотнями тысяч!
Этот взгляд, по сути, «шишковистский», крепостнический, естественно, очень легко оспорить. Ясно, что комплекс отношений между крестьянами и помещиками, как его рисовал Карамзин, мягко говоря, не исчерпывался идиллией из «Письма сельского жителя». Но ведь писал же Сабанеев, например, после посещения орловских имений Воронцова, что крестьяне на него молиться должны, ибо он для них «отец родной». Беда в том, что подобное «процветание» даже таким умным людям как Дашкова, Карамзин и другим, представляется вершиной гуманности и человечности, что они и помыслить не могут, что возможна и для крестьян иная жизнь, иное благоденствие!
Далее. Насколько прав Карамзин, утверждая, что безземельное освобождение окажется для крестьян большим злом, чем крепостное рабство? Вопрос очень важный и не менее сложный. Вообще говоря, освобождение без земли было идеалом для большинства дворян, ибо давало им дешевую рабочую силу: крестьяне должны были бы арендовать землю у господ. Указ 1803 г. популярностью у помещиков не пользовался и о наделении крестьян землей слышать не хотели не только Карамзин, не только «либералист» и ярый крепостник гр. Мордвинов, но даже (правда, лишь поначалу) будущие декабристы, в том числе Якушкин и Никита Муравьев. Именно поэтому проект освобождения, подписанный Аракчеевым в 1818 г., как отмечал еще В. О. Ключевский, был куда прогрессивнее мордвиновского, ибо предусматривал обязательное наделение крестьян двумя десятинами земли при освобождении.
Безземельное освобождение крестьян в Прибалтике в 1816–1819 гг., растянувшееся на долгие годы, несомненно, ухудшило их положение, резко снизив реальный жизненный уровень. Эти крестьяне мостили собой дорогу своим потомкам. В 1819 г. Новосильцев в особом письме императору резко отрицательно отнесся к идее безземельного освобождения, которая в ту пору стала овладевать умами дворян в Литве и Белоруссии. При этом он ссылался на печальный опыт подобного освобождения в бывшем великом герцогстве Варшавском, которое произвел Наполеон в 1807 г. Так что Карамзин был прав, выступая против освобождения без земли. Другое дело, что в проектах гр. Гурьева, Канкрина, «аракчеевском» мы встречаем иную точку зрения: наделение крестьян землей. Но эта позиция не была типичной, причем даже в эпоху Великих реформ. Ведь и в 1861 г. Александр II фактически заставил помещиков продать бывшим крепостным землю, совершив юридически акт насилия над принципом частной собственности.
Наконец, главный довод против освобождения — «свобода без просвещения ведет к анархии». Его так же опровергали много раз. И все же — так ли он неверен? Легко ли исчезает то, что копилось веками? Наше время дало и еще даст обширный материал, подтверждающий этот тезис. И аргумент Н. И. Тургенева — разве можно делать добро не вовремя? — скорее логический, чем реалистичный.
А пример Франции? Если там, в стране куда более просвещенной, была такая страшная бойня, принявшая затем европейские масштабы, то чего ждать от «переворота» в России?
Сперанский рассматривал эту проблему еще в 1802 г.: «Что такое есть просвещение народа в рабстве, как не способ живее чувствовать горесть своего положения и как не повод к волнениям, кои должны кончиться или вящим его порабощением, или ужасами безначалия. Из человеколюбия, равно как и из доброй политики должно рабов оставить в невежестве или дать им свободу.
Думают, что свободе должно предшествовать народное просвещение. Но что понимают под словом просвещение? Естьли понимают под сим возвышенный образ мыслей, тонкие различения истины от лжи, чувство морального добра, то, вероятно, что до сего степени просвещения никогда и никакой народ здесь на земле еще не доходил… Я не знаю, к чему послужит сия высокая философия земледельцу. Естьли же под именем просвещения разумеют некоторое участие в полезных истинах, сообщаемых нам чрез книги, естьли разумеют усовершение (так в док. — М. Д.) видов промышленности и образа жизни, то я не понимаю, каким образом сей род учения может человек получить в рабстве; напротив, я думаю, что он должен иметь прежде некоторое бытие, некоторый участок свободы, которая одна дает жизнь и движение разуму и воле».
Увы, просвещение — не панацея, как убедительно показал куда как образованный XX в. Конечно, культурный народ при прочих равных имеет больше шансов не сойти с ума, но и это — не более, чем вероятность, к тому же опровергаемая многими примерами, в том числе и совсем недавними.
Правы ли Дашкова, Карамзин, Ермолов и другие? Да, конечно.
Прав ли Сперанский? Несомненно.
И хотя аргументы обеих сторон убедительны, притом что проблема теоретически едва ли решается, Сперанский, видимо, ближе к истине, по крайней мере когда говорит, что человек должен иметь «некоторое бытие, некоторый участок свободы», прежде чем начинать постигать «полезные истины» через книги. Об этом, в частности, говорит потрясающий взлет русской культуры и науки в конце XIX — начале XX в., который очень сильно связан с двумя поколениями, хотя отчасти и поротых, но лично свободных, русских крестьян и который был лишь началом.
