Нина Соротокина - Свидание с Петербургом (Гардемарины, вперед !, книга 2)
- Вы имеете в виду Корсака? Мичман Корсак командирован в Регервик на строительство порта.
- Но ведь ему положен отпуск? - Лесток неожиданно подмигнул.
Такой удачи, право слово, Саша не ожидал.
- Отпуск - это прекрасно. Алешка давно рвется домой!
- Вот и славно. Вы освободите друга, а мы тем временем устроим так, что Корсак поплывет куда-нибудь в Гамбург или в Венецию. На том же корабле уплывет из России Никита Оленев. Как вам эта идея?
- Замечательная идея! Но захочет ли Оленев плыть за границу? Он ведь ни в чем не виноват, а фактически будет лишен родины.
- На нашей родине,-Лесток подчеркнул слово "нашей", мол, забудьте, что я был когда-то французом,- не бывает невиновных. Арестован - значит виновен. А когда предстоит выбор между Сибирью и Европой, то, как подсказывает мне опыт, люди всегда выбирают последнее. И еще...- Он поднял палец, видя, что Саша пытается вставить слово.
Однако он не сказал, что именно "еще", а встал с кресла и пошел вдоль стен, внимательно, словно заново, рассматривая китайские безделушки. Зеленый дракон на его круглой спине распластался по-лягушачьи и зорко следил за Сашей красным глазом. А давно ли Оленев служит в Иностранной коллегии? В каком подотделе? Не у Веселовского ли? Оленев, помнится, внебрачный сын князя Оленева? Ах, усыновлен по всем правилам? А папенька в Лондоне? Видите, как все хорошо складывается? Вопросы Лесток задавал как бы между прочим, а сам обдумывал что-то, собирая лоб в гармошку.
Наконец он сел, улыбнулся дружелюбно.
- Так вот, мой юный друг. Услуга за услугу. На том же самом корабле отплывет некий человек. Все его документы будут оформлены подобающим образом. Но я бы не хотел, чтобы эту тайну знал кто-либо, кроме нас двоих.
- Конечно, ваше сиятельство.
- Итак, первая задача выяснить, где обретается ваш друг Оленев. Как только я выясню это, немедленно найду вас через моего секретаря. Но если мне понадобится ваша шпага,- Лесток сделал роскошный жест рукой,- я могу на вас положиться? - Он пристально посмотрел на Сашу.
- Да, ваше сиятельство.- Саша встал, почувствовав, что время, отпущенное для аудиенции, истаяло.
На улице прыскал мелкий дождичек, что было вполне кстати, чтобы остудить горячий лоб и пылающее воображение. Это что же получается, черт подери! Они теперь в одной упряжке с Лестоком? А хоть бы и с Лестоком. Главное, Никиту освободить!
Саша обогнул решетку палисадника и вышел на набережную. Какой-то человек, немолодой, озабоченный, обогнал его и чуть ли не бегом спустился по откосу к воде. Там стояла причаленная лодка, и мужчина стал отвязывать веревку. Саша обратил внимание на этого человека не из-за лодки, а из-за некой небрежности в костюме. Камзол его, старый, но отутюженный и украшенный новыми галунами, был порван сзади, словно мужчина где-то зацепился за гвоздь и вырвал кусок ткани, что называется, с мясом. Через дыру проглядывала необычайно яркая, оранжевая подкладка.
Саша мог поручиться, что уже видел сегодня этого человека, он также неимоверно куда-то торопился, оранжевая подкладка тогда горела, как маленький факел. Но где, когда? Он вспомнил Никитин закон парности и усмехнулся. Мужчина меж тем прыгнул в лодку и теперь короткими, сильными гребками выводил ее на середину реки. Поразмысли Саша еще минуту, он бы непременно вспомнил, что видел мужчину у дома Лестока два часа назад, и это открытие сыграло бы немаловажную роль в его жизни.
Но голова у Саши была занята совсем другим. Еще во время беседы в лаковой гостиной он заострил внимание на кое-каких деталях и теперь пытался поймать за хвост ускользающую мыслишку. Ах, да... Что толковал Лесток о человеке с документами, "оформленными подобающим образом"? Нет ли во всем этом противозакония? И почему Лесток проявил столько усердия? Не одурачил ли его лейб-медик, обрядившись с такой охотой в тогу благодетеля?
-24
Помещение девять шагов в длину, шесть в ширину, у входа давно беленная, местами облупленная до кирпича печь, лавка, грубый сосновый стол, на нем библия на немецком языке без трех первых страниц. Окно узкое, с решеткой и железными ставнями. Днем одну створку открывали, и был виден крепкий, дощатый забор. Даже стоя вплотную к окну, нельзя было увидеть верх забора, из чего можно было заключить, что арестантская каморка находится на первом этаже или в полуподвале, второе - вернее: уж очень сыро. Между окном и забором настолько узкая щель, что трудно понять, как в нее протискивается человек, чтобы открыть или закрыть ставни.
Все это Никита рассмотрел утром, а ночью, когда его доставили в камеру, усадили на лавку и позволили наконец снять с глаз повязку, он увидел темноту. Лязгнул повернувшийся в замке ключ, потом задвинули засов, кажется, даже цепи гремели. Пока раздавались эти звуки, он еще принадлежал миру людей, но когда и они стихли, осталось только дыхание моря, он ощутил этот мрак, как плотную, вязкую массу. Кажется, подпрыгни, и повиснешь в этой темноте, как в клею.
Шум моря был совсем рядом - огромный, необъятный, до звезд, а потом появился и малый шум, невнятный, как шепот: это мышь возилась в углу, грызла старую корку или щепку. Может, он на корабле? Шум волн создавал иллюзию покачивания. Слушай хоть до звона в ушах - только стук собственного сердца, море и темнота.
Никита ощупал лавку, на которой сидел, обнаружил некое подобие подушки и одеяло, оно было коротким и колючим.
- Я в темнице,- сказал он шепотом, словно проверяя, зазвучит ли в темноте его голос, потом перекрестился широким крестом и лег спать.
Когда он проснулся, одна ставня уже была открыта, а на столе стоял завтрак, простой и сытный: каша, пара яиц и кусок жилистого, постного мяса. "С голоду сдохнуть не дадут,- беззлобно подумал Никита,- и на том спасибо".
И покатились дни, похожие друг на друга, как песчинки, как болотные кочки, неторопливые, как улитки, как дождь за окном...
Хватит сравнений! В темнице они не могут быть удачными. Тоска и однообразие - вот и весь сказ.
Еду носил один и тот же человек, чисто одетый, неимоверно худой и абсолютно молчаливый. Он же выносил черное ведро и топил через день печь мокрыми осиновыми дровами. Теплее от этого не становилось, но влажность отступала. Первые два дня света не давали, потом без всяких просьб со стороны Никиты служитель принес плошку с плавающим в ней сальным фитильком. Фитиль светил очень слабо, но хоть создавал видимость замкнутого пространства, отгораживая его от бесконечности.
Утром, когда служитель приносил воду для умывания, Никита неизменно с ним здоровался по-немецки, но не получал ответа. Никита вполне резонно решил, что служитель не понимает этого языка, но на третий или четвертый день он машинально спросил по-русски;
- Сегодня вторник?
Служитель возился у печи и никак не отреагировал на его вопрос. Может, он глухой? И уже из хулиганства Никита сказал на чистейшем русском языке:
- Скажи хоть слово-то! Я твой голос хочу слышать. Служитель прошел мимо с бесстрастным лицом, видимо, подозрения Никиты были небезосновательны.
С самого первого часа своего заключения Никита ждал допроса. Еще сидя в лодке с завязанными глазами, он думал: вот доплывем куда-нибудь, к какому-либо столу с чернильницей и бумагой, и все разъяснится. Ему зададут пару вопросов, поймут, что арестовали не того, и отпустят. Или войдет человек, глянет ему в лицо и крикнет: "Обалдели вы, что ли, братцы? Какой же это мальтийский рыцарь?" Но дни шли за днями, и представление о допросе менялось. Дела обстоят, видно, гораздо серьезнее, чем он думал. Все будет выглядеть иначе. Положим, так... Входят те же самые офицеры, которые его арестовали, и долго ведут тюремными коридорами в какую-то особую комнату. Наверное, в этой комнате будет давно ожидаемый стол с чернильницей, а справа или слева обретается нечто такое, куда Никита предпочитал не смотреть. Угол этот назывался "дыба", об этом лучше не думать. В конце концов не всех допрашивают с пристрастием. Если арестованный Сакромозо (хорошо еще, что имя запомнил!) подданный государства Мальта, то вряд ли его будут вздергивать на шерстяных ремнях.
Может, возможен побег? Никита не один раз проверил решетку на окне и простучал стены, но все это казалось ему мальчишеством. Самый простой способ - трахнуть служителя сзади по башке его же поленом, снять с пояса ключи... Но этот тощий Аргус нимало не опасался Никиты - значит в тюрьме серьезная охрана.
Не так бегут из темницы! Он знает, как надо бежать, читал. Во французских романах были пилки, переданные друзьями в хлебе или пироге. Узник всю ночь перепиливал железные прутья, потом по крутой стене на веревке в бурю... А в этой тюремной камере все было до того обыденно, что проигрывать в ней ситуацию из книг было просто смешно. И потом, зачем бежать, если он добровольно пошел под арест?
Главное, решить, как вести себя со следователями. Ведь состоится же когда-то допрос? Никита так и не придумал - будет ли он и дальше играть роль мальтийского рыцаря или стукнет кулаком по столу: "По какому праву держите в заточении князя Никиту Оленева?"
