Иван Ле - Хмельницкий (Книга первая)
- Нам тоже поворачивать, пан подстароста? - спросил Горленко и добавил: - Пути не будет, если с утра возвращаться начнем.
- Верно, верно, пан Мусий... Поезжайте с богом дальше... А кто-нибудь один останется со мной. Кажется, Василий хочет? Мы вас нагоним не далее как под Городищем...
Встречать пана подстаросту вышли из хаты все пять слуг. Явтух из Медведовки, пожилой мужчина, снял шапку и почтительно поклонился Хмельницкому. Молодые слуги тоже обнажили свои головы, приветливо здороваясь с подстаростой.
- Дай боже пану Михайлу счастливо справиться со своим добрым делом, произнес Явтух, догадавшись по количеству людей и снаряжению, что подстароста уезжает из Чигирина но на один день.
- Ну спасибо, брат... Все ли здоровы, хорошо ли доехали? Наденьте, хлопцы, шапки, берегите уши от мороза для девушек, покуда не поженились... Вот это хорошо, что не прозевали меня. Расскажи мне, Явтуше, хотя бы в нескольких словах, а то тороплюсь с отрядом. Жив, здоров там наш сын? Как учится... Наверное, говорил с ним, Явтуше?..
- Так вы зайдите в хату, пан Михайло, там и поговорим. Или прямо тут вам рассказывать?
Хмельницкий соскочил с коня, подошел к коренастому казаку, возглавлявшему отряд слуг, и трижды поцеловался с ним.
- Вот это за всех, паны казаки... А в хату... Зачем нам-зря время тратить. Когда выехали из Львова? Шапку, шапку надень, Явтуше.
- Спасибо, пан Михайло, я уже давно женат, за уши не боюсь... Выехали мы еще в субботу на крещенской неделе. В Белой Церкви, на реке Роси, на иордань [водосвятие] попали, а потом двинулись дальше. Сынок, дай бог ему здоровья, ростом в отца, молодецкие усы пробиваются на губе. Уж как начнет смешить, так за живот хватаешься...
- Усы пробиваются, говоришь? - спросил Хмельницкий, не скрывая отцовской гордости. - А когда я в последний раз целовался с ним... у Зиновия были еще нежные, детские губы.
- Богданом теперь больше зовут его...
- Мелашка?
- Наверное, молодице нравится это благозвучное, можно сказать, мужественное имя. По правде говоря, имя Зиновий как-то, прошу прощения... не подходит для такого крепкого парня... Просил к весне прислать коней, домой хочет наведаться.
- Ну, как там, в коллегии?
- Что мне сказать вам, пан Михайло? Тот, второй его друг, - их "Хмелями" прозвали в бурсе, - так он сказывал, что Богдан "найлепший" [самый лучший (польск.)] ученик во всей коллегии. Сам воевода, егомость гетман пан Жолкевский, собирается определить его на службу, должно быть, в Варшаве, в королевскую канцелярию. И веру, слава богу, исповедует нашу, как полагается. Руководители коллегии, стало быть, выражают недовольство, что православный бурсак не всегда подчиняется католическим наставникам. Даже хотели, стало быть, наказать его за непослушание. А егомость пан гетман, стало быть, сказал, что, панове отцы исуситы, учите живую плоть, а душу его оставим господу богу и королю. Под благодатным солнцем, мол, и язычники живут, а он все-таки христианин сущий, пусть даже и греческого вероисповедания... Ну и отстали от него. Ан всем известно, что егомость на собственные деньги построил в Жолкеве православный храм для своих людей... Весной пана Богдана, стало быть, переведут в самый высший класс. Ксендзы говорят, что не выйдет из этого степного хмеля служителя веры Христовой, пускай солтысом [старостой (укр.)] будет.
- Ну и спасибо тебе за добрую весточку. Прошу, пан Явтух, ни слова не говорите пани Матрене о солтысе. А когда я вернусь, ты мне расскажешь подробнее... Василий, поехали! До свидания, молодцы, везите пани Матрене радостные вести...
- Радостные вести... - пробормотал про себя Явтух из Медведовки, когда Хмельницкий выехал со двора. - Нет, пан подстароста, не солтысом суждено быть этому юноше с пламенным сердцем. Торговцем, купцом хочет стать молодой парубок, который, как неверный голомозый турок, говорил со мной на их языке... Эх-хе-хе, бедные родители! Несподручно в дороге про это рассказывать, не королевскому подстаросте об этом слушать... Ну, хлопцы, поехали и мы. К заходу солнца должны мы и ворота закрыть на подворье в Субботове.
Надел шапку, еще раз посмотрел через тын на улицу. Отдохнувшие кони подстаросты вихрем мчались следом за отрядом, оставляя позади себя клубы снега, летевшего из-под копыт.
2
Когда в послеобеденную пору Хмельницкий со своим отрядом въехал по двор Корсунского староства, он уже был заполнен сбившейся в кучу вооруженной челядью. Вооружены они были по-разному. Многие из них сидели на конях, чтобы лучше видеть, что творится в центре круга, где происходило нечто необыкновенное. Пешие старались пробиться поближе к центру, низкорослые поднимались на носки, протискиваясь вперед. Вокруг стоял сплошной гул.
Чигиринского подстаросту узнали урядники, дворовые слуги Корсунского староства и звенигородцы. Они вежливо расступились, насколько было возможно в этой сутолоке, пропуская Хмельницкого в середину круга.
- Пан староста порядки наводит. Суд там вершит, уважаемый пан... сказал кто-то из корсунцев, хорошо помнивший Хмельницкого с тех пор, когда тот мирил их с мещанами во время ссоры из-за ремонта моста через Рось.
- Нашего Гната Галайду, пан Хмельницкий, судят, - добавил челядинец звенигородского поташного завода, - пан, наверное, помнит московита Гната, который не боялся ходить на крупного зверя с одной рогатиной.
- Гната? А как же, разве можно забыть Гната Галайду? А как пана звать? Полагаю, он тоже работает на поташном заводе пана старосты?.. - спросил Хмельницкий, второпях не совсем поняв, что здесь происходит.
- Я... Грицко. Мой батя у вашей милости челядинцем был на поташном заводе, а я лошадь гонял... Тут-ко, пан Хмельницкий, нашему Гнату не повезло.
- Так что же там с Гнатом? Наверно, пан староста пособит его горю.
- Судят Гната! - объяснили Хмельницкому сразу несколько человек.
Хмельницкий не любил заниматься судебными делами. Бывало, и в своем Чигиринском подстаростве такие дела решал не сам, а перепоручал кому-нибудь из пожилых урядников. А тут еще идет речь о Гнате Галайде, которого он, Михайло Хмельницкий, служа в Звенигородке, взял на работу надсмотрщиком на поташный завод. Выписали человека из реестра - мол, пришелец из России, какой из него реестровец. Его принуждали идти к вельможному шляхтичу в ярмо, сделаться простолюдином, отказаться от казачьего сословия. И землепашцем стать он мог лишь с разрешения его милости пана. Гнат возмущался, проклинал шляхту и свою судьбу, грозился поднять бунт. И Хмельницкий решил взять Гната к себе на службу, на поташный завод, охранять лесные и речные угодья вельможи Даниловича. Он был старательным слугой, Хмельницкий собирался даже повысить его в должности!..
Из толпы доносился голос Даниловича. Он сердито отчитывал кого-то, но ничего нельзя было понять. А когда Хмельницкий пробрался к центру круга, он увидел поодаль стоящих на коленях четырех человек со связанными за спиной руками и без головных уборов. Они стояли на утоптанном снегу, склонив головы перед старостой, как перед палачом. У одного из них была бритая голова, только седой оселедец небрежно свисал со лба. Хмельницкий узнал в нем Гната. Только он один из челядинцев поташного завода до сих пор упорно придерживался казацких обычаев - не носил волос, как другие.
А мороз, казалось, еще больше крепчал, обжигая уши несчастных, сковывая связанные за спиной руки. Время от времени Галайда поднимал голову, что-то говорил старосте. Непохоже было на то, чтобы он умолял рассвирепевшего шляхтича, - тот еще больше выходил из себя. И нельзя было понять, кто перед кем оправдывается, а кто кого обвиняет. Но староста стоял, свободно размахивая руками и грозно произнося свой приговор. А у Галайды связаны за спиной руки, он вынужден стоять на коленях в снегу.
Около двух десятков шляхтичей и служащих окружили старосту. В стороне от них, ближе к подсудимым стоял коренастый мужчина средних лет, держа наготове плетеную нагайку, крепко зажатую в левой руке - он был левша. Это был старший урядник звенигородских поташных заводов, назначенный на это место после ухода Хмельницкого. Подбоченясь свободной от нагайки рукой, он словно отдыхал, готовый в любую минуту потрудиться ею во имя поддержания престижа старосты. Голову он отвернул, как норовистый конь, наискось и исподлобья следил глазами за подсудимыми, готовясь к следующему удару. Угодливость, с которой урядник исполнял волю власть имущих, свидетельствовала не только о его презрении к этим бедным людям, стоявшим на коленях на утоптанном снегу, но и о душевном ничтожестве. Он был большой трус, но хотел показать вельможе всю силу своей ненависти к этим преступникам, шатающимся по звенигородским полям и лесным угодьям.
- А что тут творится, люди добрые? - снова спросил Хмельницкий, обращаясь к окружающим.
- За полов... - нехотя бросил кто-то.
- А ты там был? - возразил другой. - Не наш человек...
- Но ведь судят-то как своего! - убеждал третий. И стал объяснять Хмельницкому: - Видите ли, пан староста собирается охотиться у нас на Звенигородщине, гостей пригласил. А к его приезду, точно для потехи, надсмотрщики нарушителей поймали.
