Геннадий Левицкий - В плену страстей. Женщины в истории Рима

«Первым, кто при новом принципате, но без ведома Нерона, пал жертвой коварства Агриппины, был проконсул провинции Азия Юний Силан». Императрица уничтожила брата проконсула — Луция Силана — и теперь обезопасила себя от возможного возмездия. Была и другая причина: Силан также являлся праправнуком божественного Августа; убивать всех, кто причастен к первому римскому принцепсу, стало привычкой жестокой династии. Юния Силана отравили «среди пира, и притом так открыто, что это ни для кого не осталось тайною». Агриппина сделала ставку на страх, впрочем, как и всякий правитель, оказавшийся у власти не совсем законным путем.

Следующим стал Нарцисс. Приложивший немало усилий, чтобы уничтожить непредсказуемую Мессалину, он невольно расчистил путь для собственного убийцы. Его бросили в темницу, где «жестоким обращением и лишениями довели до смерти».

«И убийства подобного рода пошли бы одно за другим, — пишет Тацит, — если бы этому не воспрепятствовали Афраний Бурр и Анней Сенека… И тот и другой боролись лишь с необузданным высокомерием Агриппины, одержимой всеми страстями жестокого властолюбия и поддерживаемой Паллантом». Первые пять лет правления Нерона отличались мягкостью и даже мудростью; в этом большая заслуга Сенеки, который был воспитателя императора. Властолюбие Агриппины пытались ублажать всевозможными почестями. «Сенат постановил дать ей двоих ликторов и назначил ее жрицей Клавдия, одновременно определив ему цензорские похороны и вслед за тем обожествление» (Тацит). Так убийца бога стала его жрицей.

Но Агриппина, сжигаемая своим главным пороком, постоянно переходила рамки дозволенного. Однажды Нерон принимал армянских послов. Мать бесцеремонно вошла в комнату и направилась к трону, занимать который имел право только принцепс. Спас положение Сенека. «Когда все оцепенели… он предложил принцепсу пойти навстречу подходившей к возвышению матери. Так под видом сыновней почтительности удалось избегнуть бесчестья».

Нерон взрослел и не только не нуждался в опеке матери, но и тяготился ею. Понимала и Агриппина, что теряет влияние на сына. Она пыталась вернуть его самыми безумными способами. «Подстрекаемая неистовой жаждой во что бы то ни стало удержать за собой могущество, Агриппина дошла до того, что в разгар дня, и чаще всего в те часы, когда Нерон бывал разгорячен вином и обильной трапезой, представала перед ним разряженною и готовой к кровосмесительной связи: ее страстные поцелуи и предвещавшие преступное сожительство ласки стали подмечать приближенные», — сообщает Тацит.

О связи матери и сына, более близкой, чем полагалось родством, говорит и Светоний: «уверяют даже, будто разъезжая в носилках вместе с матерью, он предавался с нею кровосмесительной похоти, о чем свидетельствовали пятна на одежде».

Сенека противопоставил оружию Агриппины свое, более мощное — то была юная вольноотпущенница Акте. Бывшая рабыня «роскошью пиршеств и полными соблазна тайными встречами успела окончательно пленить принцепса». Конечно, Нерон потерял всякий интерес к немолодому телу матери.

Связь императора тщательно скрывалась, но разве можно подобное утаить от Агриппины? Умная женщина умело спрятала свои истинные чувства и предприняла шаги, неожиданные даже для Нерона. По свидетельству Тацита, она «стала окружать его лаской, предлагать ему воспользоваться ее спальным покоем и содействием, с тем чтобы сохранить в тайне те наслаждения, которых он добивался со всей неудержимостью первой молодости и к тому же наделенный верховной властью. Больше того, она признавалась, что была к нему излишне суровой, и предоставляла в его полное распоряжение свое состояние, лишь немногим уступавшее императорскому, и если ранее не знала меры в обуздании сына, то теперь была столь же неумеренно снисходительной».

Идя на такие жертвы, Агриппина надеялась на взаимность — естественно, не на физическую близость, ибо ее многочисленные связи с мужчинами были лишь ступеньками на пути к заветной цели, и не более того.

Увы, мать не дождалась от сына столь же широкого жеста. Нерон отобрал платья и драгоценности, «которыми блистали жены и матери принцепсов», и послал их матери. Щедрость сына, от которой пришла бы в восторг любая женщина, очень разочаровала Агриппину. Она заявляет, что (по Тациту) «этим подарком сын не только не преумножил ее нарядов и украшений, но напротив, отнял у нее все остальное, ибо выделил ей лишь долю того, чем владеет и что добыто ее стараниями».

Были и другие последствия попытки Агриппины договориться полюбовно. Нерон понял, откуда у матери состояние, сопоставимое с императорской казной, и властной рукой закрыл источник его пополнения. Он «отстранил от заведования финансовыми делами Палланта, который, будучи приставлен к ним Клавдием, распоряжался ими как полноправный хозяин». Любовник матери и — по совместительству — главный финансист империи покинул дворец «в сопровождении целой толпы приближенных».

Удар был настолько силен, что Агриппина при встрече с сыном от возмущения потеряла рассудок. Всю жизнь она с изощренной жестокостью расчищала путь к трону, и… Агриппина не могла поверить: дорогу ей преградил собственный сын. Через интриги и кровь, рискуя жизнью и позабыв о чести, Агриппина виртуозно доставила сыну высшую власть, а он пожелал один править Римом, отстранив мать от этого хлопотного занятия.

В порыве бешенства дочь Германика произнесла самую страшную угрозу. Она заявила принцепсу, что «Британик уже подрос, что он кровный сын Клавдия и достоин того, чтобы унаследовать отцовскую власть, которою пользуется, чтобы обижать мать, усыновленный отпрыск чужого рода. Она не возражает против того, чтобы люди узнали правду обо всех бедствиях несчастной семьи и, прежде всего, — о ее кровосмесительном браке и об отравлении ею Клавдия. Но попечением богов и ее предусмотрительностью жив и невредим ее пасынок. Она отправится вместе с ним в преторианский лагерь, и пусть там выслушают, с одной стороны, дочь Германика, а с другой — калеку Бурра и изгнанника Сенеку, которые тщатся увечной рукой и риторским языком управлять родом людским. Она простирала руки, понося Нерона и выдвигая против него одно обвинение за другим, взывала к обожествленному Клавдию, к пребывавшим в подземном царстве теням Силанов, вспоминала о стольких напрасно свершенных ею злодеяниях». Вот так Тацит описывает реакцию Агриппины. Напоминание о Британике не было пустым звуком. Слишком хорошо Нерон знал собственную мать, ее неуемную жажду власти. Агриппина готова была править, прикрываясь именем любого мужчины: для нее не имело большого значения, будет это сын или пасынок.

Задуматься над судьбой подраставшего Британика заставил Нерона и недавний случай.

Тацит рассказывает:

«В дни праздника Сатурналий среди прочих забав со сверстниками они затеяли игру, участники которой тянули жребий, кому из них быть царем, и он выпал Нерону. Всем прочим Цезарь отдал различные приказания, которые можно было легко и безо всякого стеснения выполнить; но когда он повелел Британику подняться со своего места и, выйдя на середину, затянуть по своему выбору песню, рассчитывая, что мальчик, не привыкший даже к трезвому обществу, не говоря уже о хмельном сборище, смешается и будет всеми поднят на смех, — тот твердым голосом начал песнь, полную иносказательных жалоб на то, что его лишили родительского наследия и верховной власти. Эти сетования Британика возбудили к нему сочувствие… И Нерон, поняв, что к нему относятся неприязненно, еще сильнее возненавидел Британика».

Попыткой испугать Нерона Агриппина подписала окончательный приговор несчастному сыну Клавдия. Свое первое убийство Нерон совершил без малейших угрызений совести и колебаний. Сенека, долгие годы учивший его добродетели, лишь на время усыпил страшные гены, доставшиеся Нерону от родителей. Император тотчас же вызвал небезызвестную Локусту и потребовал самого сильного яда.

Юношу отравили во время обеда, в присутствии самых близких родственников. Все кушанья и напитки Британика перед употреблением проверял специальный раб, но Нерон обошел и эту помеху.

Послушаем Тацита.

«Еще безвредное, но недостаточно остуженное и уже отведанное рабом питье передается Британику; отвергнутое им как чрезмерно горячее, оно разбавляется холодной водой с разведенным в ней ядом, который мгновенно проник во все его члены, так что у него разом пресеклись голос и дыхание. Сидевших вокруг него охватывает страх, и те, кто ни о чем не догадывался, в смятении разбегаются, тогда как более проницательные замирают, словно пригвожденные каждый на своем месте, и вперяют взоры в Нерона. А он, не изменив положения тела, все так же полулежа… говорит, что это дело обычное, так как Британик с раннего детства подвержен падучей… Но в чертах Агриппины мелькнули такой испуг и такое душевное потрясение, несмотря на ее старание справиться с ними, что было очевидно, что для нее, как и для сестры Британика Октавии, случившееся было полной неожиданностью; ведь Агриппина отчетливо понимала, что лишается последней опоры, и что это братоубийство — прообраз ожидающей ее участи.