Лев Анисов - Иезуитский крест Великого Петра
26 июня 1718 года, «по полуночи в 8 часу, начали собираться в гварнизон; его величество, светлейший князь, Яков Федорович, Гаврило Иванович, Федор Матвеевич, Иван Алексеевич, Тихон Никитич, Петр Андреевич, Петр Шафиров, генерал Бутурлин, и учинен застенок, и потом, быв в гварнизоне до 11 часа, разъехались» — такое известие зафиксировано в записной крепостной книге.
«Того ж числа, по полудни в 6 часу, будучи под караулом, в Трубецком раскате, в гварнизоне, царевич Алексей Петрович преставился», — сообщено Н. Устряловым.
27 июня, в годовщину Полтавской битвы, царь отстоял обедню в Троицком соборе и принимал поздравления. Был обед на почтовом дворе, у князя Меншикова. Затем все гости направились в сад государя, где «довольно веселились, потом, в 12 часу, разъехались по домам».
В тот же день, вечером, тело царевича положили в гроб и перенесли в губернаторский дом.
29 июня — именины царя. Обед во дворце, спуск самого большого корабля, фейерверк и пир. Пытан Авраам Лопухин.
30 июня, в понедельник, при стечении царских вельмож, в присутствии царских особ, в соборе, торжественное отпевание царевича и затем — погребение. «Все прощались и целовали ему руку».
Как кончил жизнь царевич? Версий много. Но кто теперь укажет истинную? И они ли суть главное?
Послы и резиденты спешили известить свои правительства о случившемся.
Возьмем наугад одно из сообщений того времени.
Гамбург, 2 августа. Из Петербурга…
«…Тело покойного царевича, быв в продолжении нескольких дней, по приказанию царя, выставлено в обитом черным бархатом гробе, в церкви Св. Троицы, где все желавшие могли его видеть и дозволено было прикладываться к его руке, предано земле в крепостном соборе, возле его супруги. Рассказывали, что когда по объявлению царевичу смертного приговора, он был поражен апоплексическим ударом, и по совету врачей приказано было нужным открыть ему кровь, было слишком много выпущено крови, и что таким образом он скончался в тюрьме, в сильном страдании».
Здесь мы и поставим точку.
Книга вторая
Внук государя
I
Советник курфюрста саксонского и короля польского Иоанн Лефорт, хорошо знавший жизнь русского двора и бывший своим человеком во многих именитых домах Петербурга, 15 декабря{1} 1723 года сообщал в одной из реляций: «Я знаю из верных источников, что здоровье царя (Петра I. — Л.А.) вовсе не так хорошо, как оно кажется. Характер его все более и более меняется, постоянно задумчивый, даже меланхолический, очень мало занят чтением и совсем не бывает в адмиралтействе. Он ищет уединения, так что остерегаются говорить с ним о делах. Только священник, его доктор и еще несколько шутов могут входить к нему, другим же никому не позволяется, когда он в мрачном настроении духа. Есть люди, которые сомневаются в назначенной коронации (его второй супруги. — Л.А.). Замечают, что царь оказывает больше привязанности к сыну царевича, чем прежде. Я боюсь, чтобы не было какого волнения».
Словно какие-то глубокие сомнения охватывали государя.
Замечали, он говеет усерднее обыкновенного, с раскаянием, коленопреклонением и многими земными поклонами. Голштинский посланник Бассевич, человек опытный, умный, в сущности, руководивший внешней политикой Голштинии, с настороженностью подмечал, что Петр I, делая все «для удаления от престола сына непокорного и несчастного Алексея… в то же время воспитывал его так, чтоб тот мог быть достойным короны, если б по какому либо случаю она досталась ему в удел».
Уже более двух лет рота из 40 гренадеров, отроков из дворянских фамилий, для развития во внуке Петра I вкуса к военному делу, занимала караул в его покоях и вместе с ним упражнялась в военных экзерцициях.
Чутко улавливая настроение своего царственного супруга, Екатерина Алексеевна оказывала мальчику-царевичу самое тщательное внимание. День его рождения праздновала с пышностью. Она зорко следила за происходящим. А следить было за чем.
Незадолго до коронации Екатерины Алексеевны, а именно 4 мая 1724 года, Лефорт извещал о следующем: «…Царица пригласила герцога Голштинского водить ее под руку в день коронации. Он отвечал, что сочтет это за большую честь, если только царица позволит ему быть на правах будущего зятя, но не как подданного. Она согласилась на это. Несколько недель тому назад, его Преосвященство архиепископ новгородский, большой сторонник Царицы, хотел склонить Царя на статью о престолонаследии и в то же время хотел внушить ему мысль о назначении наследником герцога Голштинского. Царь сильно рассердился за советы по такому щекотливому делу… и обошелся с ним очень грубо. Он был в немилости несколько дней, теперь же, говорят, его послал в Петербург за сыном царевича (об чем… однако, мне ничего не известно в Петербурге), которого царь хочет назначить наследником. Все будут довольны, если так будет!»
Во внуке Петра Первого видели возможного наследника престола.
И не потому ли зоркие католики поспешили направить в 1724 году в Россию францисканца Петра Хризологуса и подкрепили тайное посольство его несколькими иезуитами.
Австрийская императрица Елизавета, тетка царевича Петра Алексеевича, поручила молитвам иезуитов, отъезжающих в Россию, своего племянника. И какой странный ответ дал ей супериор? «Всячески сотворим то, к чему обязаны». Императрица говорила о молитвах, супериор отвечал об исполнении того, к чему они обязаны.
Невольно рождается мысль, не были ли они посланы конгрегациею с тайными поручениями в отношении молодого царевича. В XVII столетии иезуиты постоянно присылали своих миссионеров, хлопотали о католицизме в России: почему же не предположить, что и теперь, имея в виду, что царевич Петр Алексеевич может быть царем, иезуиты, всегда дальновидные, послали своих миссионеров для привлечения отрока в свою пользу, а может быть, и надеялись, при помощи Феодосия (новгородского архиерея), сделать его католиком и подчинить русское духовенство папе?
Миссия Петра Хризологуса кончилась неудачей.
Русское духовенство зорко и строго наблюдало всякое влияние католицизма в России. Поручение римской императрицы и желание капуцина Петра Хризологуса иметь свидание «с его высочеством великим князем», еще малолетним, показалось архимандриту Спасоярославского монастыря Афанасию, до которого дошло сведение о том, странным и подозрительным. Извещен был Синод, доложили императрице и «ея величество то дело изволила уничтожить».
Несмотря на влияние Екатерины Алексеевны, через некоторое время Хризологусу из Иностранной Коллегии объявили приказание немедленно выехать из Петербурга и выдали паспорт.
Иезуиты затаились, выжидая, тем более, что при русском дворе назревали зловещие события. Петр I был в гневе на свою неверную супругу, изменившую ему с камергером Виллимом Монсом. Узнав об измене, государь пришел в бешенство. «В первом порыве гнева, вызванном этим событием, — писал датский посол Вестфален, — царь сжег свое завещание в пользу царицы».
Едва Екатерина почувствовала, что ее может ожидать падение с трона в пропасть, она испугалась и кинулась к графу Толстому и графу Остерману за содействием. Петр, получив неопровержимые доказательства неверности жены, желал судебного процесса, стремясь открыто погубить ее. Он говорил о своем плане с Толстым и Остерманом; тот и другой бросились на колени, стремясь отговорить Петра. Они доказывали, что разумнее будет скрыть происшествие, иначе невозможен станет брак дочерей Петра — Анны и Елизаветы, которые должны были вскоре вступить в супружество с европейскими принцами.
Кажется, он прислушался к их голосу, но участь Монса была решена. Велось следствие по должностным преступлениям, действительно совершенным камергером. Петр сам допрашивал любовника своей жены и столь сильна была его ненависть к фавориту императрицы, вся выражавшаяся во взгляде Петра, что Монс не выдержал и упал в обморок.
Царь жаждал мести.
Раз в темный осенний вечер, когда в крепости происходило расследование дела Монса, Петр приехал к своим дочерям в то время, когда француженка давала им и девочкам, взятым для сообщества им в учении, урок. Француженка передавала позже, что Петр был страшно бледен, его глаза навыкате горели гневом. Он стал ходить по комнате большими шагами, бросая время от времени грозные взоры на своих дочерей. При нем обыкновенно был складной охотничий нож, и он раз 20 вынимал его, открывал и складывал. Между тем все бывшие в комнате успели, одна за другою, ускользнуть в соседнюю комнату и только маленькая француженка, спустившаяся с испуга под стол, оставалась свидетельницей дальнейшего. Петр бил кулаком о стол и стены, бросил свою шляпу об пол и наконец, выйдя из комнаты, так сильно ударил дверью, что она треснула.
