Григорий Федосеев - Пашка из Медвежьего лога
Со страхом вспоминаю Пашку. А что, если он обессилеет в этой безумной схватке с бураном, не сможет развести костер и замерзнет? Что будет с Гурьянычем?.. Меня всего трясет от этих мыслей. А сам бегаю вокруг ели. Движения все же расшевелили кровь. Припадаю к сушнику. Пальцы стали послушнее. Чиркаю спичкой по коробке. Огонь!.. Жадно глотаю горячий воздух.
И вдруг сквозь вой бурана слышу гудок локомотива. Где-то недалеко поселок! И точно гора холода сваливается с моих плеч. Тут уж не до костра. Хватаю рюкзак, ружья, застегиваю телогрейку, спешу на звук. А гудок почему-то не смолкает, гудит долго, наполняя тревогой беснующееся пространство.
Как будто потеплело. Откуда и сила взялась! Отмахиваю метровыми шагами по лесу. И теперь уже не замечаю под собою ни валежника, ни пней, ни рытвин. Даже буран, кажется, послабел.
А гудок ни на минуту не смолкает, Что бы это значило? Не случилась ли беда, не пожар ли в поселке?! Все может быть в такую погоду.
Вот и край бора. Немного посветлело. Выбегаю на поляну. Яростный ветер обжигает лицо. Нахожу дорогу, занесенную снегом. Перехожу мостик. Сквозь ночной сумрак меня встречают огоньки в избах взбудораженного гудком поселка.
Где же Пашка? Надо же было случиться такому! Снова упрекаю себя за недосмотр.
Пробегаю глухие переулки поселка. Вот и домик, где я квартирую. Но что это? На лавочке у калитки сидит Пашка! Он с радостью бросается ко мне, ощупывает руками, точно желая убедиться, что это именно я, а не привидение, и исчезает в темноте.
-- Пашка! Вернись! Но его и след простыл.
Хозяйка Акимовна, обеспокоенная сообщением Пашки, встречает меня с упреком.
-- Как можно в этакую погоду ходить по тайге, да еще ночью?
-- Знаю, нельзя, но так уж получилось. Пашка давно пришел?
-- Давненько.
-- Пожар, что ли, в поселке -- гудок не смолкает?
-- Какой там пожар, это Пашка решил, что вы заблудились, уговорил механика электростанции сигнал подать. Кажись, перестал, а то ведь, считай, почти два часа гудел. Ну и Пашка! Да что это я вас все разговорами угощаю? Раздевайтесь, чаю горячего выпейте -- враз согреетесь...
Переодеваюсь. Тепло смягчает остроту пережитого. Позади истерзанная бурей тайга, страх за Пашку, тщетная попытка развести костер...
Каким волшебным напитком кажется крепкий чай!
А вот и Пашка. Он широко распахивает входную дверь, и его вносит в комнату холодная струя воздуха. Радостный, довольный, будто выиграл решающий в жизни бой.
-- Я ночую у вас? -- И, не дожидаясь ответа, снимает сапоги, раздевается.
Акимовна усаживает его за стол, наливает чаю, долго не сводит с него ласкового, доброго взгляда.
-- Проклятая буря! -- Пашка виновато заглядывает мне в глаза.
-- Видать, и тебя прижала?
-- Как бы не так! Пусть того пуще разыгралась бы!
-- Так недолго и до беды.
-- Я ведь немного в лесу побегал, вернулся на стоянку, а вас не оказалось. Погрелся и домой. Прибежал сюда, и тут вас нет. Подумал, что заблудились. Я -- на электростанцию. Они и давай гудеть...
-- Гудок здорово помог мне. Вот за это спасибо!. Пашка доволен, шмыгает носом, потеет от чая и, уставший от волнения трудного дня, от необычайных впечатлений, быстро засыпает.
А я долго не могу уснуть. Нет, никогда не забыть мне этого путешествия по тайге с Гурьянычем и Пашкой! Я словно вижу оголенную землю, усеянную бесчисленными пнями, табуны отлетающих птиц, вспугнутых выстрелом, слышу одинокий крик чибиса... Грустно от всех этих картин, грустно потому, что еще не все люди научились беречь природу, понимать и любить ее, как Гурьяныч и Пашка.
Как много открыл я для себя, как много понял за эти несколько дней.
ПОРА В ПУТЬ-ДОРОГУ
Через день из Медвежьего лога приехали на Кудряшке всем семейством Гурьяныч, бабушка и внук. И тут я вспомнил, что обещал рассчитаться с Пашкой за паутину. Они, вероятно, прибыли за деньгами: ведь это его первый самостоятельный заработок.
Бабушка осталась на улице. Я ее вижу впервые. Она худощава, с пригорбленной спиной, с уставшим старческим взглядом. На лице будто вырезанные резцом глубокие морщины. На ней старенькая меховая кацавейка, широченная юбка, прикрытая спереди черным фартуком. Голова закутана теплым платком. На ногах новые ботинки. Они живо напоминают мне сцену в бору.
Гурьяныч с Пашкой зашли ко мне в кабинет.
-- С добрым утром! -- сказал старик, окинув меня быстрым беспокойным взглядом, -- Слава богу, кажись, все обошлось?
-- Здравствуйте, Гурьяныч! Да, все в порядке!
-- Уж я его, негодника, как следует пропесочил: мыслимое ли дело бросить человека в незнакомой тайге, да еще в непогоду.
-- Строго-то, может быть, и не следует наказывать. Я же не новичок в тайге. Но все-таки хорошо, что он догадался дать сигнал.
Гурьяныч и Пашка стоят у двери, неуклюже переступая с ноги на ногу, оба смущенные от неловкости.
-- Сегодня у тебя праздник, Пашка, -- получаешь первую зарплату.
Пашка засиял.
-- Истинно первый заработок. Благодарим за добро, -- вкрадчиво отвечает за него Гурьяныч.
-- Как рассчитываться будем?
-- Воля ваша. Труда-то не ахти как много затрачено... -- говорит Гурьяныч, а сам не сводит с меня вопросительного взгляда.
-- Сколько стоит одноствольная "ижевка" со всеми принадлежностями?
-- В двадцать пять рублей куда с добром можно уложиться, еще и на баранки бабушке выгадать можно.
Пашка еще больше засиял; так, кажется, сейчас и брызнет из него восторг.
-- Так вот что, Гурьяныч: я выпишу Пашке премию тридцать рублей. Купите ему ружье, но до осени не давайте. Если он не перейдет в седьмой класс, то вообще ружья его придется лишить.
-- Тут уж не беспокойтесь, спуску ему не будет.
-- Я завтра тоже зайду в школу, вновь поговорю о нем. А сейчас идите в бухгалтерию, получите Пашкины деньги. Вам же, Гурьяныч, придется приехать к пятнадцатому -- это, значит, в следующую субботу -- за получкой.
-- Благодарю, непременно приеду...
Через полчаса, они оба вернулись в кабинет.
-- Спасибо, что уважили. Хотелось бы спросить совета: "ижевку" ему купить или с рук подержанную "централку"?
-- Конечно, "ижевку".
-- Я того же мнения. Мы мигом сбегаем в магазин и, если разрешите, принесем показать. Придется сразу взять и банку пороху, дроби, а чехол сам сошью.
-- Заходите, буду ждать.
Вышли на улицу оба бесконечно счастливые. Деньги Гурьяныч унес в сжатом кулаке: не растерять бы их до магазина.
Я наблюдаю за ними из окна.
Пашка бежит к бабушке, как резвый жеребенок. Та сидит на лавочке, ждет. Парнишка с разбегу припадает к ней, что-то восторженно говорит, показывает на дедушку, на его кулак, не может успокоиться. Сбылась мечта -- у него будет "ижевка"! Какое это счастье для парнишки!
Старушка еле уловимым движением головы усаживает Гурьяныча справа от себя, а Пашку -- слева. Брови у нее нахмурены. Концом платка она вытирает тонкие губы и начинает энергично "дирижировать" рукою; показывая в сторону Пашки, что-то быстро говорит. У парнишки после ее слов пропадает на лице радость, он никнет. Дед не шевелится, сидит, прижавшись спиною к забору, будто и нет его тут.
Оба молчат.
А бабушка тычет пальцем в Пашкины латаные сапоги, в старенькую широченную телогрейку и что-то говорит, говорит. Затем неожиданно поворачивается к старику. Молча протягивает к нему руку, и я вижу, как разжимается у Гурьяныча кулак, как медленно раскрываются пальцы и как скомканные бумажки падают на старушкину ладонь.
Ни старик, ни Пашка не возражают. Ни слова. Молча следят, как бабушка не торопясь расправляет деньги, пересчитывает их дважды, прикидывает что-то в уме и, подняв подол верхней юбки, прячет глубоко в потайной карман. Гурьяныч отворачивается. Пашка вскакивает, но не смеет и рта раскрыть. А бабушка достает из наружного кармана платок с узелком, развязывает его и дает внуку несколько монет. Затем встает, строго что-то говорит Гурьянычу, грозит пальцем. Потом усаживается поудобнее на телегу, будит вожжой задремавшую Кудряшку, и та не торопясь увозит ее из поселка в Медвежий лог.
Дедушка с внуком грустно смотрят ей вслед, пока Кудряшка не скрывается за поворотом.
Пашка придвигается вплотную к Гурьянычу, отдает ему несчитанные монеты. Оба сидят осиротевшие, подавленные, сконфуженные.
Потом оба заходят ко мне.
-- Мы-то -- за ружжо, а старуха повернула деньги на одежину внуку, -говорит грустно Гурьяныч. -- Конечно, тоже нужно.
У парнишки дрожат губы. Молчит.
-- До осени, Пашка, ружье не понадобится, а там видно будет, -- пытаюсь успокоить его.
-- Я тоже за это. Вот кончит школу, лето поработает со мною на смолокурке -- лишний рубль заработаем. -- И поворачивается к Пашке: -- Вот тебе и ружжо будет!
У Пашки раскрывается рот.
-- Непременно заработаем. Только бы бабушка не отобрала. А сейчас пусть распорядится: мне обутки на лето, а тебе, дедушка, рубашку.
У Гурьяныча дрогнули плечи, он пропускает мимо ушей последние слова.
