История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 2 - Луи Адольф Тьер
Наполеон увез в Портоферрайо, по слухам, несметные сокровища и оттуда руководит нитями всех европейских заговоров, особенно в Вене, куда в ту минуту съехались на конгресс все державы. Он раздувает там пламя раздоров, подчинил своему гению слабого императора Франца и собирается повести австрийские армии на французских и испанских Бурбонов. Еще говорили, что он сбежал и отправился командовать американскими армиями против Англии, или турецкими армиями против Европы, или неаполитанскими армиями против Австрии, – противоречия ничего не значили. Словом, Наполеон мерещился повсюду, и страхи врагов с лихвой вознаграждали его за их усилия умалить его.
Что же было правдой в этих заговорах, которые партии беспрерывно приписывали друг другу? Всё и ничего; всё, если считать заговором пустые разговоры, ничего – если считать заговором обдуманный план, согласованный между вождями и исполнителями, которые хорошо понимают друг друга, обладают соразмерными цели средствами и наметили дату ее осуществления. А таких заговоров не существовало. Разумеется, нельзя отрицать, что роялисты отменили бы хартию, если б могли, и охотно избавились бы от главных лиц армии и Революции, если бы были столь же всесильны, как злы были их языки. Но они располагали еще меньшими средствами, чем их противники, были не так смелы и только вели безрассудные речи, которые повергали бонапартистов и революционеров в настоящий ужас.
Разумеется, и революционеры с бонапартистами, если бы могли, завладели королевской семьей и двором и сделали бы что угодно, только бы от них избавиться. Совершенно точно, что они смогли бы осуществить всё, чего хотели, если бы смогли договориться и правильно взяться за дело. Тем самым, если бы умели различать подлинное состояние партий, все убедились бы в полной безопасности, но, по обыкновению, о планах судили по речам и по собственным страхам.
Главная, правительственная полиция, руководимая Беньо, разделяла эти смешные тревоги в весьма незначительной мере и старалась успокоить короля в своих донесениях, чему тот охотно поддавался из лени и любви к покою. Но полиция графа д’Артуа, неспособная оставаться бездеятельной, утверждала, напротив, что он живет на готовом извергнуться вулкане, что официальная полиция бездарна и даже неверна и из-за ее ослепления он подвергается опасности в одно прекрасное утро оказаться похищенным. Граф шел к Людовику, говорил, что ему плохо служат и грядет катастрофа. Король его опровергал, отвечал, что он, как всегда, сделался добычей интриганов, но всё же до некоторой степени поддавался беспрерывным жалобам и задумывался.
Между тем племянники, к которым Людовик прислушивался больше, чем к брату, присоединились к графу д’Артуа и в один голос твердили, что дела плохи и нужно их исправлять. Но в том-то и была трудность. Дела, несомненно, были плохи, и исправить их можно было тем средством, какого никогда не видят правительства: перестать потворствовать своим страстям и страстям друзей и тем самым успокоить всю нацию, чуждую партийных интересов и желавшую только всеобщего блага. Но так никто не рассуждал и только гневались на управленцев, то есть на правительство, обыкновенно считающееся автором всего, что случается в свободном – или почти свободном – государстве. В правительстве нет, как говорили, слитности, и это было правдой. Но чтобы добиться слитности, следовало составить правительство конституционное, сделать его единственным советником короны, исключить из правительства принцев, назначить в него одного или двух влиятельных людей и довериться им. О подобном средстве никто не думал, и недовольны были не советом и не его составом, а конкретными министрами, и в частности, министром военным. Говорили, что он не умеет держать в узде армию, не имеет на нее никакого влияния, не умеет ни контролировать ее, ни удовлетворить; а потому опасно оставлять армию в его руках. На это король не возражал ничего, поскольку ничего о том не ведал, и, казалось, был склонен верить племянникам, которые разбирались в военных делах лучше.
Мало прислушивался Людовик XVIII к замечаниям и по другому предмету: прежде всего, потому что исходили они от его брата, а во-вторых, потому что был достаточно проницателен, чтобы видеть их безосновательность. Ему говорили, что полиция никуда не годится, что Беньо, хотя и умен, но не силен в этом деле и бонапартисты его обводят вокруг пальца, а он невольно обманывает короля и может погубить монархию.
Таким образом, нападкам двора подверглись военный министр и министр полиции. Король, любивший покой и ненавидевший перемены, понимая, что ему предлагают средства скорее опасные, нежели полезные, побеседовал с Блака о навязчивых страхах, которыми ему докучали, и нашел мнение своего советника схожим со своим, ибо Блака, несмотря на пристрастность, обладал здравым смыслом и вдобавок охотно соглашался с мнением повелителя. Тем не менее он был достаточно откровенен, не стал скрывать от Людовика правду и не оставил в неведении относительно того, что на военного министра и на министра полиции имеется множество нареканий. Племянники короля категорически требовали смены военного министра, а брат – смены министра полиции. Король устал, сдался и согласился на обе отставки.
Оставив за полицейским департаментом название Генерального управления, поручили его д’Андре, бывшему члену Учредительного собрания, образованному и трудолюбивому чиновнику, переписывавшемуся с Бурбонами во время их пребывания в Англии и потому внушавшему доверие партии эмиграции. Однако Людовик XVIII, предоставляя брату удовлетворение удалением Беньо, не намеревался им жертвовать, а пожелал, напротив, его возвысить и доверил должность морского министра, которая как раз освободилась вследствие кончины Малуэ, человека выдающегося и достойного великого сожаления. Так, Беньо был вдвойне вознагражден за свои своевременные и здравые донесения.
Оставалось найти нового военного министра. В армии тогда было два человека, в высшей степени наделенных редкими качествами военного министра – моральным авторитетом в соединении с административными талантами, – маршалы Даву и Сюше. Но Даву был изгнан и неприемлем. На Сюше, склонного к умеренно-либеральному режиму, основателями которого во Франции могли сделаться Бурбоны, и к тому же весьма ими обласканного, уже не раз указывали как на наиболее подходящую кандидатуру. Однако, будучи крайне сдержанным человеком, он не представил достаточно ярких свидетельств своей преданности и не завоевал благосклонности двора. Зато в этом сполна преуспел маршал Сульт, от которого никто этого не ждал. И вот как он добился высокой милости.
Терпя дурное обращение из-за того, что уже в мирное время дал сражение при Тулузе, и терпя его совершенно несправедливо, Сульт поначалу играл в Париже роль дерзкого недовольного, и речи
